Вдруг он сказал с оттенком лукавой нежности:
– Вы помните, Сара?
Он имел удовольствие видеть, как краска внезапно залила ее лицо и точно розовый луч заката засиял на ее лице и белой нежной груди. Но какое-то другое, непонятное чувство заставило его сердце забиться сильнее.
Однако Сара смело и прямо посмотрела на него.
– О да! – сказала она, поборов свое легкое замешательство. – Я, конечно, помню, Шарль. Но это уже перестало быть таким воспоминанием, которое вызывает душевную боль или… или заключает в себе что-нибудь имеющее значение.
Кэртон отлично понял, что она хочет сказать, и ее прямой, непринужденный взгляд вызвал у него болезненное чувство потери чего-то и сделанной ошибки.
– Я рад, что значил так немного для вас, – заметил он с горечью.
Сара не обратила внимания на это замечание, она заговорила о Париже, о его пребывании здесь, его встрече с ее матерью, и в тот момент, когда она произнесла ее имя, леди Диана вошла.
Кэртон вскочил и с преувеличенной любезностью склонился перед нею, а пока он разговаривал с нею, Сара внимательно разглядывала его. Но это внимание было совсем другого рода, чем то, с которым он только что сам смотрел на нее.
Она не могла вполне уяснить себе те чувства, которые он возбуждал в ней в эту минуту. Она вспоминала и противопоставляла то, что она чувствовала раньше, с тем, что испытывала теперь. Она жалела, что могла пережить свою любовь, и эта любовь испарилась окончательно, так что она не испытывала даже никакого трепета, вспоминая свою близость с Шарлем – казалось, она утратила способность любить беззаветно и следовать порывам сердца, и это было ужасной потерей. Ведь буря эмоций, испытанных ею когда-то, была так прекрасна, так лучезарна и сильна! Но продолжалась она только три коротких года, и теперь, когда она похоронила свои чувства, она даже не испытывала никакого горя. Все было кончено навсегда, и в ее сердце оставалось лишь такое местечко, в котором уже никогда не будут цвести цветы.
Неужели она когда-нибудь обнимала эту темную голову, глубоко заглядывала в эти обманчивые карие глаза, целовала со страстью, на какую только была способна, эти тонкие губы умного рта?
Неужели в этих объятиях она находила небесное блаженство и этот голос заставлял звучать в ее сердце такие нежные струны и вызывал у нее такой трепет? Она с удивлением говорила себе: «Ведь это все было, я все это переживала! А теперь ничто уже не имеет значения и не будет иметь значения между ним и мною…»
Но она хотела показать, как прочно устроена ее жизнь теперь. Шарль для нее не имеет значения, но он все же существует.
Несколько позднее Кэртон спросил ее о Коти, но так мило и совсем иначе, чем он хотел это сделать раньше. Потому что во время его короткого визита к Саре прибавилось нечто новое к его старым чувствам к ней; это не было настоящее уважение к ней, но какая-то смесь уважения и зависти, а такое смешанное чувство часто насильственно заставляет смиряться.
Кэртон говорил себе, что Сара действительно была очаровательной женщиной: хотя теперь она была недоступна и даже запретна для него, но ведь некогда эта прелестница была в него влюблена! И вот, в то время как он смотрел на нее и восхищался ею, его точила мысль, что было бы удивительно интересно расшевелить ее снова и нарушить ее невозмутимое спокойствие.
Он сделался искренне мил с Сарой, принимая, насколько возможно, вид старинного друга семьи.
Племянник Коти, Роберт, опекуном которого сделалась теперь Сара, влетел, как ураган, в комнату. Леди Диана тотчас же бросила на него кокетливый взгляд, и на устах ее появилась улыбка, которую ее приятели называли «улыбкой охотника за дичью». Эта улыбка имела градации; она подавала только надежду, или соблазняла, или даже выражала требование. Роберту достались все три улыбки, и юноша пришел в восторг.
Он был похож на Коти. Черты лица у него были грубые, но, будучи еще очень молодым, он располагал к себе своей безыскусственностью и простотой.
Он застенчиво поклонился леди Диане и Кэртону и с мальчишеской улыбкой уселся возле Сары к чайному столу.
Ему было двадцать лет, он был сиротой и должен был наследовать часть богатства Коти. Когда он находился в Париже, то жил в доме своего опекуна и проводил там все праздники. Дом Дезанжа должен был перейти к нему со временем.