Игра с властью за свое профессиональное «Я»

А предшествовала все та же борьба Тарле за убеждение власти в своей полезности ей и государству. Он продолжал биться за свое «я» ученого, используя малейший повод.

Вернемся в 1934 год. Невод репрессий шел тупым углом, заглатывая и троцкистов, и соратников Зиновьева, бывшего партийного лидера Ленинграда, и соратников Каменева, бывшего главы правительства, и представителей исторической школы академика Петровского, умершего за год до этих событий, да так и не сумевшего доказать полезность его школы власти и стране.

И в этой ситуации смелость Тарле была удивительна. В марте 1934 года, работая по поручению отдела науки и образования ЦК партии над проектом постановления Политбюро по поводу преподавания истории. И одновременно он пытается решить свой вопрос. Он обращается к помощнику Сталина: «Уважаемый тов. Поскребышев, прилагаю краткое изложение того, о чем хотел поговорить с Вами и хотел бы довести до сведения Иосифа Виссарионовича…»24

Так о чем же хлопочет Тарле в письме, предназначенном Сталину?

«Сейчас партия и Наркомпрос поставили вопрос о необходимости немедленного принятия мер к подъему уровня исторического образования в СССР. Справедливо при этом указано на абсолютно неудовлетворительные учебники, на отсутствие подготовленных преподавателей на всех ступенях школы и т.д. Среди людей, которые признаны небесполезными в связи с предпринимаемою реорганизацией, оказался ныне и я. Всецело сочувствуя предпринимаемым работам на этом, пока заброшенном участке великой культурной работы, производимой советской властью, и уже принимаясь за работу — я с полной искренностью должен указать, что ничем не мотивированное ложное мое положение, длящееся исключительно по инерции, связывает меня по рукам и ногам во всем, в том числе и в предстоящих моих усилиях быть полезным Наркомпросу и партии. Я состою в настоящий момент профессором вузов, профессором Института красной профессуры, я пишу о советском строительстве в американских газетах, меня избирают единогласно в вице-президенты Общества англо-советского сближения, меня зовут преподавать в Высший коммун[истический] институт просвещ[ения] (ВКИП), но я до сих пор не восстановлен в звании члена Всесоюзной Академии наук, с меня до сих пор не снято несправедливо, по необоснованному недоразумению наложенное пятно. И у нас, и в ученых кругах Запада просто понять не могут (и постоянно возвращаются к этому вопросу), почему до сих пор не ликвидирована эта явная неувязка, подрывающая не только мою личную работу, но и ослабляющая международный престиж исторического отделения Академии, поскольку там осталось ужасающе мало, так мало, как нигде в мире, — всего два (тт. Волгин и Лукин) специалиста по истории Запада и поскольку поэтому каждый член на учете. Я состою членом Колумбийской академии политических наук в Соед[иненных] Штатах, членом трех главных французских ассоциаций, занимающихся историей, постоянным сотрудником шести ученых журналов Франции, Англии, Соед[иненных] Штатов, членом Общества друзей Советской России во Франции, вице-президентом Общества англо-советского культурного сближения. Не тайна, что меня собираются сделать почетным доктором Сорбонны — честь, которой пока удостоен лишь акад. И.П. Павлов. Я хочу всецело связать свое имя с великим социалистическим строительством, — я прошу только об элементарной справедливости, об устранении вредной для дела неувязки, мешающей моей работе, т.е. о восстановлении меня в Академии, куда я был избран в 1927 г. Евгений Тарле»25.

В этот раз Тарле ответа так и не дождался. Но он продолжает биться за свое реноме академика. Оказывается, это действительно для него, как ученого, величайший стимул. А повод скоро нашелся. Летом 1935 года он получил приглашение из парижского университета (Сорбонны) прочесть несколько лекций, посвященных результатам его исследований по истории Франции. И Тарле обращается к председателю советского правительства В.М. Молотову с просьбой решить вопрос о чтении им лекций в Сорбонне. При этом он просит о личной встрече, чтобы объяснить, что хотя он и состоит профессором, но положение его не нормально, ибо он не восстановлен в Академии. Молотов интересуется мнением Бубнова, наркома просвещения. Бубнов, который только с помощью Тарле решал вопросы реформы исторического образования, боится ответственности. Он пишет:

«Считаю нецелесообразным разрешать поездку проф. Тарле Е.В. в Сорбонну для чтения лекций. Личное мое мнение о Тарле, что это человек скользкий и политически притаившийся, хотя на словах он чуть ли не марксист. Я запрашивал о нем мнение НКВД и Управление университетов НКП. И там, и здесь считают, что разрешать проф. Тарле поездку за границу нельзя»26.

И Тарле было отказано в поездке, а косвенно и в решении вопроса о восстановлении в Академии.

А через два года судьба преподносит ему третий случай, которым он воспользуется, чтобы вернуться в академики. Хотя случай предвещал трагический исход. Его книга «Наполеон», имевшая огромный успех, вдруг получила разгромные рецензии одновременно в «Правде» и в «Известиях» в один и тот же день — 10 июня 1937 года, одна рецензия за подписью некоего «А. Константинова», другая — за подписью «Дм. Кутузова». Гадать, почему рецензенты обрушились на книгу и ее автора, не стоит. Все потому, что предисловие к книге написано Карлом Радеком, которого порекомендовал Тарле для этого случая коллега по кафедре алма-атинского пединститута, известный нам Казанзаг. Там, в Алма-Ате, он, бывший помощник Радека, отбывал ссылку. Но знакомство Тарле с Казанзагом относилось к 1930 году. А теперь 1937-й. В Москве только что закончился процесс над деятелями «троцкистско-зиновьевского блока», среди которых и Карл Радек. Большая часть обвинений подсудимых строилась на его показаниях, представлявших обвиняемых «шпионами, врагами народа». За это Радеку дали десять лет лагерей, и также объявили «врагом народа».

В тот день, 10 июня, у Тарле впервые защемило сердце, такого не было даже в момент ареста восемь лет назад. Но отвернувшаяся было судьба вновь поворачивается к нему. И все это в течение одних суток. 11 июня те же газеты опубликовали редакционное опровержение. Текст в обоих изданиях был один и тот же: «Профессор Е.В. Тарле, как известно не марксист, книга его “Наполеон” содержит немало существенных ошибок. Это, однако, не давало никаких оснований автору назвать проф. Е.В. Тарле фальсификатором истории и связать его имя с именем редактора его книги, врага народа, троцкистского бандита Радека. Это тем более недопустимо, что книга проф. Е.В. Тарле о Наполеоне по сравнению с работами других буржуазных историков является, безусловно, одной из лучших»27. Судя по стилю, историки допускают, что этот текст принадлежал Сталину.

А 30 июня, через девятнадцать дней после публикации этого редакционного опровержения, Тарле получает письмо от самого вождя. В нем он пишет:

«Т-щу Тарле. Мне казалось, что редакционные замечания “Известий” и “Правды”, дезавуирующие критику Константинова и Кутузова, исчерпали вопрос, затронутый в Вашем письме насчет Вашего права ответить в печати на критику этих товарищей антикритикой. Я узнал, однако, недавно, что редакционные замечания этих газет Вас не удовлетворили. Если это верно, можно было бы, безусловно, удовлетворить Ваше требование насчет антикритики. За Вами остается право остановиться на форме антикритики, наиболее Вас удовлетворяющей (выступление в газете или в виде предисловия к новому изданию “Наполеона”). И. Сталин»28.

Да, Сталин принял «Наполеона», он ставит вопрос о новом издании. Его, Тарле, «Наполеон» что-то значит для политики страны. И выбор его в отношении героев истории применительно ко времени правилен и точен. Его стратегия исторических тем и героев вписывается в идеологию и политику власти.

А может, власть ориентируется на его видение истории, на его стратегию истории? Мог он задавать себе этот вопрос? При его научном тщеславии, возможно, и мог. А разве эта стратегия недостойна возвращения ему звания академика? Вот этот вопрос уж точно возник у него.

Только через девять с половиной месяцев, 15 апреля 1938 года, он написал письмо Сталину как ответ на его июньское послание. Выдерживал вождя?

А ведь гвоздь письма — напоминание о том, что он надеется на восстановление его, Тарле, в академическом звании.

«Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович! — пишет Тарле. — Ваше отношение к одной из моих работ, выразившееся в Вашем письме от 28 июня 1937 года (Тарле называет эту дату. — Э.М.), получением которого я горжусь, дает мне смелость обратиться к Вам для разрешения дела, имеющего, как мне кажется, и некоторый общественный интерес. Президиум Академии наук СССР желает предложить общему собранию Академии восстановить меня в качестве члена Академии и испрашивает у Совнаркома разрешение поставить этот вопрос ввиду близкого уже срока созыва общего собрания, но ответа пока не последовало. Не буду распространяться о деле, по которому я был в 1930 году привлечен органами ГПУ, скажу только, что я лишь на первом допросе узнал о существовании какой-то “организации Платонова”, за мнимое участие в которой я и привлекался. Прибавлю, что на четвертый день по приезде на место ссылки в гор. Алма-Ата я был уже назначен штатным профессором по истории империализма в Казахском университете, а по прошествии 10 месяцев был уже переведен профессором в Ленинградский университет… С меня не только давно снята “судимость”, но не далее как в текущем 1938 году я по приглашению дирекции школы комсостава НКВД в Ленинграде (имени Куйбышева) дважды выступал с лекциями о шпионаже и диверсиях в капиталистических странах. Я писал и пишу в “Известиях”, в “Комсомольской правде”, и в “Красной звезде”, в журнале “В помощь партучебе”, в “Молодой гвардии”, в “Пионере”. И неся огромную научную и общественную нагрузку, я до сих пор чувствую себя каким-то ошельмованным и не реабилитированным. Пока я не восстановлен в звании, которого я был лишен в 1930 году, моя работа (а я могу и хочу работать с партией и правительством) подрывается и лишается должного авторитета и значения. “Вы Академии очень нужны!”, — заявил мне и уполномочил сослаться на его мнение президент Академии В.Л. Комаров. Но, конечно, Академия не может в данном случае сделать то, что хочет, пока она не осведомлена о неимении возражений со стороны власти. Между тем вся эта большая и разнообразная работа, научная и общественная, которую я делаю теперь для Академии по прямому и настойчивому желанию Академии, становится для меня в моральном отношении все тягостнее и станет в конце концов прямо непереносимой, пока дело о моем восстановлении не будет урегулировано. Я, беспартийный большевик, человек, выступавший неоднократно в печати как комментатор сталинской Конституции, постоянно выступающий с лекциями и докладами по упорным требованиям парткомов и комсомольских организаций, чувствую себя вправе добиваться своей полной реабилитации, и для меня теперь единственной ее формой является восстановление в Академии наук в качестве действительного члена, на том месте, которое до сих пор не замещено вследствие крайне скудного у нас числа специалистов по новой истории. Глубоко Вас почитающий Евгений Тарле»29.

И резолюция Сталина: «т. Молотову. По-моему Тарле можно восстановить. Я за включение его в состав членов Ак. наук». Потом было решение Политбюро и 29 сентября 1938 года Тарле восстановлен в правах действительного члена Академии наук СССР на общем собрании академии.