Тебе навсегда заказано мыть руки в каких-либо источниках, ручьях и реках — в любой воде, за исключением твоей собственной посудины.

Ты не будешь больше носить никакой другой одежды, кроме балахона прокаженного.

Я запрещаю тебе отвечать на вопросы любого, кто встретится тебе на пути; если тебе придется идти по полям, то прежде, чеж заговорить, ты должен будешь сойти с дороги и стать за ветром, дабы не заразить этого человека. Более того, отныне ты вынужден будешь избегать больших дорог, чтобы не встречаться с кем-либо на своем пути.

Я запрещаю тебе, если ты следуешь тропой, ведущей через поля, прикасаться к изгородям или кустам, растущим вдоль нее.

Я запрещаю тебе прикасаться к кому бы то ни было и, в частности, к детям и подросткам.

Я запрещаю тебе впредь есть или пить с кем бы то ни было, кроме как с другими прокаженными.

Мальчишка, изображавший прокаженного, поднялся на ноги и направился к зияющей в земле яме, тряся при этом висящими на шее железяками, которые заменяли ему погремушку. И тут же все остальные дети шарахнулись от него в разные стороны, затыкая ноздри и всячески выказывая свое отвращение. Прокаженный лег в могилу, а прочие принялись издали швырять туда пригоршни земли и так до тех пор, пока не засыпали обреченного наполовину.

Церемония эта — separatio leprosorum, или отвержение прокаженного, — подобным же образом проходила и в миру: именно так общество отвергало заболевших проказой, изгоняло их из среды здоровых людей. Такой ритуал предшествовал водворению на вечное поселение в лепрозорий. Дети, рожденные уже на Больной Горе и, следовательно, не испытавшие сами этой жуткой процедуры, были, однако, сильно впечатлены рассказами своих родителей, все время обсуждали их, подолгу сравнивая разные версии. Так что и им ритуал был ведом до тонкостей.

Разыгранное ребятней действо потрясло приора своим необычайным правдоподобием. Врача же, уже привыкшего видеть такого рода детские забавы во время своих обходов, больше интересовала реакция странника. А тот, казалось, был целиком захвачен неожиданным спектаклем.

Поняв, что в игре наступила небольшая пауза, странник вышел из-за дерева и направился прямо к ребятне. Жан Майар отметил, что лицо его еще бледнее, чем накануне, к тому же от недостатка сна оно осунулось и даже черты его изменились. Однако глаза святого старца пылали каким-то странным, диковатым огнем.

Увидев неизвестного, ребятишки притихли, а самый маленький из них испугался и с ревом бросился наутек.

«Как мало надо, чтобы заставить их разлететься, подобно воробьиной стайке», — подумал врач.

С улыбкой подойдя к детям, странник заговорил с ними тихо, не повышая голоса, как ранее говорил с жителями малого лепрозория, — и дети, словно вмиг зачарованные, молча внимали ему.

Приор снова попытался обнаружить себя, но Жан Майар вдругорядь остановил его. Оба они уже догадались, что странник попросил детей объяснить ему суть игры.

Через несколько минут вдруг раздался смех святого старца, слышать который друзьям еще не доводилось. Смеялся он так же, как и говорил, — не разжимая зубов. Затем, судя по всему, он попросил ребят принять его в свою игру, и те, явно заинтригованные, согласились.

Новая игра оказалась проще, но и она была вдохновлена проказой. Подросток, недавно изображавший священника, переоблачился, покрыв голову черной накидкой и приколов к груди кусок красной ткани в форме сердца, — теперь он сам играл прокаженного. Стайка детей тут же с дикими воплями разбежалась от него, а он преследовал их, звеня своими железками. Тот, кого ему удавалось поймать, должен был сменять его в этой роли. Странник вступил в игру на свой манер: вместо того, чтобы бежать от прокаженного, он пошел ему навстречу, раскрыв объятия, а подойдя, крепко прижал к груди и расцеловал.

Когда он выпустил из своих объятий мальчишку, изображавшего прокаженного, тот выглядел смущенным и растерянным. Тогда странник мягко, сладкоголосо заговорил с подростком, обращаясь одновременно и ко всей ребячьей ватаге. Должно быть, он намеревался произнести нечто вроде проповеди, из которой приор и врач разобрали только первую, уже знакомую фразу:

— Все люди братья, не правда ли?..

— Вот уж воистину прекрасный проповедник, — прошептал Жан Майар. — В его лице, мой приор, вы обрели серьезного соперника.

А сорванцы преобразились. Игра возобновилась, являя теперь картину всеобщего братства и милосердия. Но на сей раз роль прокаженного взял на себя странник, а ребятишки, вместо того чтобы бежать от него, бросались в его объятья с лобзаниями.