Объятье было кратким. Едва достигнув кульминации, действие, к вящему недоумению зрителей, понеслось к развязке: негр, вцепившись обеими руками в капюшон Святого, оттолкнул его голову от себя. Лицо его, в котором осталось мало человеческого, выражало теперь вполне человеческий испуг. Несколько мгновений он стоял так, глядя в лицо страннику, потом, не отпуская его, все тем же движением встревоженной птицы повернул голову в сторону равнины. Ноздри его трепетали, будто он желал насытиться душными остатками зловонного веяния. И пока он вот так, едва не сворачивая шею, смотрел на равнину, испуг на его лице сменялся паническим страхом, а во взгляде, который он в конце концов перевел на Святого, читался переполняющий его душу ужас. Рот абиссинца, обезображенный гнусными наростами, вдруг открылся, и из него вырвался такой пронзительный вопль, что от него, казалось, содрогнулась вся Больная Гора, а прокаженных верхнего лепрозория наверняка пробрал озноб.
С пугающей яростью африканец отшвырнул от себя Святого, и тот, отлетев на несколько шагов, рухнул наземь, распластался, словно поломанная кукла, и замер.
Негр же, издав истошный вопль, повернулся к Жану Майару, выкрикнул несколько слов на своем варварском языке и, посылая, должно быть, проклятия Небесам, устремился к своему логову, сопровождаемый звуками привязанной к поясному вервию трещотки,
3
Когда негр скрылся с глаз, Томас д"Орфей несколько успокоился. Еще раз осенив себя крестным знамением, он спросил своего спутника:
— Что он сказал?
Жан Майар не торопился с ответом. Он заметно побледнел, лицо его как-то осунулось, а лоб прорезали глубокие морщины. Отрывочные, бессвязные воспоминания и впечатления давно минувших дней будоражили его память, но все они имели какое-то отношение к нынешним ощущениям. Вновь и вновь проносились они в его сознании и начали уже было слагаться в нечто целое, обретать смысл, который можно выразить словами, — и врач оцепенел от одного только предчувствия близкого открытия истины. Все это лишало его обычного хладнокровия. Наконец он вымолвил дрожащим голосом:
— Он сказал… Честно говоря, я понял только одно слово: «черная»… Дайте подумать… Он сказал «черная»… Да-да, он помянул что-то черное… Я совершенно уверен, это слово из его языка я очень хорошо усвоил. Он часто повторял его, колотя себя в грудь. Таким образом он объяснял мне, кто он, какой у него цвет кожи… Но что он хотел сказать сейчас?..
Рассуждения врача прервала новая смрадная волна. Он обмахнулся ладонью, подошел к распростертому Святому и нелюбезно спросил:
— Послушай-ка! Ты ведь пришел из города, значит, должен знать, что творится на равнине. Мы сначала подумали, что там какой-то праздник…
Жан Майар вдруг осекся и вскрикнул; взор его приковало лицо странника. Мертвенно бледное, оно, казалось, разлагалось на глазах.
— Этот человек умирает, мой приор! — воскликнул врач.
— Да-а уж, праздник… небывалый праздник! — приглушенно пробормотал Святой, и лицо его исказилось жуткой гримасой.
Он попытался подняться, но голова его тяжело поникла. Он опустил веки и больше не шевелился.
Жан Майар, сразу забыв обо всем, самозабвенно предался отправлению своих обязанностей: опустившись рядом со странником на колени, он приложил ухо к его груди.
Почувствовав прикосновение, Святой открыл глаза, и его лицо озарилось улыбкой, больше похожей на оскал. Из последних сил распахнув объятья, он судорожно прижал к себе врача, шепча:
— Брат мой!.. Все люди братья…
Жан Майар грубо высвободился. Теперь на лице врача читался тот же страх, что он совсем недавно видел у абиссинца, ноздри его точно так же трепетали, он еще больше побледнел.
— И куда же отлетел аромат святости, окружавший этого посланника Небес, мой приор?! — горестно спросил врач. — Осталось одно зловоние, сродни тому, что ветер наносит сюда из города. Впрочем, по-вашему, это, наверное, и не вонь вовсе, поскольку не походит на запах проказы!..
Укоризны врача прервал странник, которого все это время била лихорадочная дрожь. Ее нездоровая энергия наконец прорвалась потоком слов, казавшимся бессвязным: