Но отделаться от разговорчивого старичка ему не удалось. Профессор, выяснив, что Николаева не интересуют ни этикетки, ни карта, ни десяток других высокотехнологичных компонентов, мёртвой хваткой вцепился в локоть Ивлева, продолжая журчать:
— Я вам таки скажу, Марк Хаимович — это не только профессор, это вам самый близкий родственник самого… — он замолчал и указал пальцем в потолок.
— Неужели самого?.. — Ивлев едва сдержал улыбку, имея в виду не руководство Кремлёвского бункера, а Бога.
— Да, да, — закивал Марк Хаимович, чрезвычайно довольный догадливостью Ивлева. — О! Сейчас Марк Хаимович представит вам своего ученика и давнего друга. Ему тридцать три года. Вы знаете — это таки возраст Христа, возраст свершений…
К ним подошёл бледный худой человек.
— Вот мой друг и ученик, Гай Соломонович Ванштейн. Очень продвинутый учёный.
Ивлев протянул руку для рукопожатия, надеясь, что этот жест заставит профессора отпустить его локоть. Не тут-то было! «Очевидно, я паду жертвой гостеприимства!» — Ивлев ещё немного подвигал рукой, но Хаимович держался крепко.
— А кто этот седой представительный джентльмен?
Ивлев повернул голову и увидел, что в зал ресторана входит Данаифар.
— О! Профессор, пойдёмте скорее, я вас познакомлю. — Ивлев, предвкушая скорое освобождение, радостно потянул старичка к двери. — Это ведь учёный с мировым именем! Позвольте представить, Абузар Данаифар. Марк Хаимович. Я думаю, что вам как учёным есть о чём поговорить…
Ивлев споро стал отступать в сторону, пряча за спину освобождённую руку и с удовлетворением наблюдая, как Данаифар пытается удержать профессора на расстоянии, не позволяя ему взять себя за локоть или за пуговицу.
У Ивлева наконец появилась возможность рассмотреть зал ресторана. Он был огромных размеров. Его своды были расписаны по белой краске затейливым золотым рисунком. Вдоль стен с двух сторон друг напротив друга были сделаны ниши, имитирующие окна. Своды и стены были украшены знаками ордена Святого Георгия. Зал освещался шестью бронзовыми люстрами и многочисленными бра. Великолепный паркет, подобный исполинскому ковру, был составлен из цветного дерева драгоценных пород.
«Мда, что-то мне это напоминает, очень-очень давнее и забытое». Увидев в середине зала возле ниши, имитирующей окно, скульптурную группу, Ивлев пошел к ней. Перед ним была серебряная группа с фигурами Ермака и графа-атамана Платова. «Насколько помню, эту группу поднесли донские казаки августейшему атаману наследнику цесаревичу Александру Александровичу в тысяча восемьсот каком-то там году. Так-так! А что там? — Ивлев двинулся к другой стене. Там на подставках стояли золочёные часы, украшенные военными арматурами с фигурами святого Георгия и князя Пожарского с гражданином Мининым. — Мда… Когда же они успели всё это демонтировать и вновь смонтировать?»
Ивлев узнал и эти фигуры, и часы, и гербы, и паркет. Он вспомнил тот летний день, когда яркое солнце било в окна Георгиевского зала, играя в хрустальных подвесках бронзовых люстр, отражаясь тысячами лучей от белых стен. И себя — молодого и неопытного младшего лейтенанта, стоявшего в карауле, и первого российского президента, и опьянение призывами к демократии с вдруг появившейся неизвестно откуда колбасой в магазинах… Воспоминание было настолько ярким, что Ивлев зажмурился и горько подумал: «Вот к чему привела демократия! И толерантность! Все теперь в бункерах, а вокруг безумствует Штамм!»
Размышления были прерваны лакеем, предложившим садиться за стол. Лакей отодвинул табурет с витыми золочёными ножками, обитый шёлковой материей цветов георгиевской ленты. Стульев не было; кроме табуретов имелись ещё такие же скамьи.
— Это чтобы не засиживались, — к Ивлеву наклонилась сидевшая рядом дама, в ушах, на шее и пальцах которой сверкали бриллианты. — Я думаю, что табуретки и скамейки специально ставят для гостей.
— Вы полагаете? Для хозяев я что-то тоже не вижу стульев… Ивлев Евгений Иванович, — спохватился подполковник.
— Новак Джамиля Наримановна. А я видела вас в нашем бункере.
— Да? — удивился Ивлев. — Как я мог не заметить такую красавицу?
Новак рассмеялась.