Конечно, ярл считал ниже своего достоинства наклоняться за кошельком. Один из его людей поднял его и подал господину. Ярл распустил завязки, заглянул внутрь и вытащил серебряную монету, блеснувшую в свете костра. Затем он запустил туда всю пятерню, вытащил еще пригоршню, отвернулся и пошел к своему коню. Щенок следовал за ним по пятам.

Когда ярл со свитой уехали, мы остались сидеть у костра. Мужчины продолжали пить, мореход вместе с ними. Должно быть, он устал или плохо умел пить, ибо вскоре от той твердости, с которой он встретил ярла, не осталось ни следа. Он пошел на пристань помочиться, залил и камни, и собственную штанину, потом, пошатываясь, вернулся к костру, издал громкий стон и мешком повалился на землю.

Достойным завершением вечера назвать такое было нельзя, но вскоре меня ожидало более неприглядное зрелище. Когда почти все мужчины уже осоловели от пива, люди начали расходиться по домам. В это время года ночи не бывают по-настоящему темными, так что даже упившиеся мужчины и женщины могли добраться к себе домой, не боясь оступиться и разбиться о камни. Над пустошами разнеслись звуки песен и пьяных здравниц. Наверное, я тоже опьянел, помню только, что вдруг оказался на ногах и пошел, держась одной рукой за плечо Гарда, а в другой я нес Фенрира. Не помню, чтобы мой песик был со мной, когда я уходил из усадьбы, должно быть, он нашел меня позже, идя по следу.

Мы остановились у каменной пирамиды. Там Грим долго размахивал руками, бессвязно бормоча, как он любит этот остров. Да, он любит каждую кочку, каждую травинку вокруг. Он любит небо у нас над головой, разве есть что-то прекраснее летнего неба над Оркнейями? Хакон кивнул, он, как обычно, во всем соглашался с отцом. Харек сидел прислонившись спиной к пирамиде. Похоже, он заснул.

В это мгновение мы заметили мохнатую фигуру, бредущую из гавани. Грим погрозил ей кулаком, но как-то по-умному окликнуть ее не смог, так что издал громкий рев. Услышав его, Хуттыш пошел быстрее, а Грим вновь взревел и направился ему навстречу.

Они сошлись недалеко от пирамиды. Хуттыш был мельче Грима, но оказалось, что он не менее выносливый в драке. Они набросились друг на друга, Хуттыш обхватил Грима за пояс и повалил на землю. Грим закричал от злости, поднялся и тут же получил прямой удар в лицо. Он отпрянул от Хуттыша, держась за нос, сквозь пальцы сочились струйки крови. Сыновья Грима не бросились на защиту, но этого ему и не требовалось. Он повернулся к коренастому противнику и отвесил ему удар прямо в челюсть. От этого Хуттыш покатился вверх тормашками, какое-то мгновение он не мог подняться и растянулся между кочками с закатившимися глазами. Но вот он вновь встал на ноги и ударил Грима в живот. Тот сложился вдвое и сблеванул. Немного блевотины попало Хуттышу на волосы, и, похоже, Грим был очень доволен этим, расхохотался, тыкая пальцем в противника. Тут Хуттыш ухватил его за палец, но Грим завопил, что пальцы ломать нельзя, это подло. Хуттыш отпустил его и тут же схватил за грудки; они пихали друг друга туда-сюда, пока не натолкнулись на пирамиду и не свалились туда, где была построена приступка, так что крест упал. Тут стариканы, похоже, решили, что пора остановиться, отпустили друг друга, кое-как поднялись на ноги, оправили одежду и обменялись злобными взглядами, а затем повернулись друг к другу спиной и разошлись.

На следующий день я опять работал в заливе Хутта. Самого Хуттыша я в тот день не видел, должно быть, он лежал и мучился от похмелья. Но дома тем вечером мне рассказали о его несчастной судьбе. Мало того, что у них с женой не было детей; восемнадцать лет назад, когда зимой на остров пришла лихорадка, его семье пришлось хуже всего. Хозяйка, ее сестра и все домочадцы умерли. С тех пор Хуттыш жил один.

Вечером того дня я увидел, как боевой корабль выходит в море, держа курс на юг. Сам я опять плавал в своей лодке, высматривая плавник. Мне был нужен кусок древесины, чтобы починить разбитый ахтерштевень. В тот день дул южный ветер, весла на корабле были убраны. Прямой парус трепетал на ветру, когда рулевой направлял корабль против течения. Мы с Фенриром причалили к Гримсхольму, одному из двух островков между самым большим островом Россэй и островом Боргарэй на юге. Там на берег выносило и ветви, и деревья целиком, я нашел длинный суковатый корень и принялся вытесывать из него балку.

Боевой корабль на полном ходу шел на юг. Вскоре над пенистыми волнами виднелся только парус, и я выбросил все это из головы. Ссоры вождей меня не касались, да и бывшая родина тоже. В тот день, когда норвежский берег скрылся из виду, я испытывал только радость, и такую же радость испытал сейчас, глядя, как боевой корабль исчезает на юге.

Вернувшись на берег у дома Хуттыша, я вновь услышал звон из кузни, но уже не обращал на него внимания.

До этих пор все мое время уходило на то, чтобы подгонять и обтесывать доски и куски древесины, но я не закрепил еще ни одну доску. Для этого требовались заклепки. Я собирался закрепить заклепками и килевую доску, но боялся, что она будет непрочной. Об этом следовало потолковать с Гримом, но я не решался. Он кормит меня уже почти все лето, принимает в своем доме, а я возьму и расскажу ему, что его кнорр так и не сможет держаться на плаву? Так не годится. Нужно найти какой-то выход.

Я возился на берегу залива Хутта, пока не стемнело. Когда мы с Фенриром наконец-то приплыли домой и поднимались по склону к общему дому, я увидел, что Сигрид поджидает меня.

– Как ты поздно, – молвила она тихо.

Я ответил, что работы было много, я же обещал закончить кнорр к осеннему лову. Фенрир подковылял к ней, она по своему обыкновению присела на корточки и потрепала песика по загривку. Она гладила его, пока Фенрир, довольный лаской, не направился к полуоткрытой двери, через которую пробивался золотистый свет очага. Сигрид поднялась, разгладила подол платья узкими ладошками и улыбнулась мне.

Тем вечером мы ничего больше друг другу не сказали, да что еще можно было добавить к тому, что тринадцатилетняя девочка вот так ждала меня летним вечером. Впрочем, она всегда любила стоять на холме и смотреть на залив, на мелких китов, пускающих струи воды, на облака, плывущие за горизонт и иногда принимавшие форму зверей или каких-то вещей. Но я был рад видеть ее в тот вечер, а позже мне стало понятно, что именно благодаря таким кратким мгновениям я не погрузился в угрюмую тоску. Без них меня бы одолевали воспоминания, не давая мне покоя. Я бы тысячи раз заново переживал смерть своего отца, снова видел, как мальчику-рабу передо мной кромсают горло, ощущал бы боль от шрамов на шее и страдал при мысли о своей искалеченной ноге. Моя душа бы ожесточилась, терзаемая этими видениями. Мне предстояла долгая жизнь, и суждено было увидеть больше человеческой жестокости, чем многим другим. Но, к счастью, об этом я еще ничего не знал, и сегодня я благодарю богов за это.

На следующее утро я проснулся под завывания ветра. Но меня это не напугало, я быстро проглотил свою кашу и спустился на берег раньше, чем другие поднялись со своих лежанок, застеленных соломой. Море покрылось белыми гребешками, но волны в заливе редко поднимались очень высоко, усадьба была удачно расположена. Остров защищал нас от ветра с севера, а на юге располагались острова Хаэй, Флотта и Рагнвальдсэй, разбивая волны с юга; Боргарэй и восточная часть нашего острова защищали нас от непогоды с востока. Подгоняемый юго-западным ветром, с рулевым веслом под мышкой и Фенриром, свернувшимся у ног, я заскользил вдоль изрезанного побережья и вскоре уже заходил в залив Хутта. Обычно я плыл к земле на хорошей скорости и не спускал парус, пока до кромки воды оставался лишь один полет стрелы. Тем утром я вошел в залив точно так же и вскоре стоял на берегу, сжимая в одной руке топор, в другой – тесло, и набирался мужества перед предстоявшей мне работой: сначала нужно обтесать то место, где киль получил повреждение. Затем мне предстояло его нарастить.

Я долго рассматривал куски древесины, собранные мною тем летом. Среди них был корень дуба, несколько стволов берез, доски, выломанные мной из протекшей бочки, и обломки шестов, валявшихся у Грима. Ничто из этого не подходило для килевой доски. Я взялся за топор. Хакон одолжил мне его прошлым вечером, а я его как следует наточил. Каждый раз, когда я доставал этот топор, разговоры в общем доме стихали, а домочадцы с неудовольствием бросали взгляды на меня и на топор. Они ведь видели, что это боевое оружие, и у меня было такое чувство, что Грим им всем рассказал о человеческой крови, пролитой мной. Но никто не заговаривал об этом, во всяком случае, так, чтобы я слышал.

Когда я уже хотел взобраться в кнорр, я вдруг увидел это. На килевой доске лежала массивная железная скоба. Она была в копоти, словно выкована совсем недавно, и обхватывала древесину с трех сторон. Длиной она была почти с локоть, а по бокам были пробиты отверстия для заклепок.

Теперь я понял. Удары из кузни… Я заметил Хуттыша, он, как обычно, стоял между накладами торфа. Но теперь он поднял руку в приветствии и начал спускаться на берег в развевающемся на ветру мохнатом плаще. В то утро на нем был широкий пояс, на котором висели молоток и кожаная сумка.

Подойдя ко мне, он сначала взглянул на море, а его волосы, в которых уже пробивалась седина, развевались вокруг круглого лица. Потом он высморкался, уперся плечом в ахтерштевень и покрепче уперся в песок.