Узкие синеватые губы разошлись в леденящем подобии улыбки, обнажая ряды по-рыбьи одинаковых зубов – мелких, острых, словно у щуки загнутых внутрь.

Кап. Кап.

Мокрая девка отвернулась – только тогда окаменевшая было заживо дочь кузнеца позволила себе бесшумно вздохнуть.

Скользким движением пиявки болотница не влезла – втянулась на полати. Изогнулась, оседлав грудь Мечеслава.

Вот так, милый. От судьбы не уйдёшь, понимаешь?

Мечеслав засипел, страшно, могильно, скорчился, забился.

Ну перестань, дурашка. У нас не так уж и плохо. Из тебя выйдет славный огонёк, и одиноко тебе там не будет.

Видел, как наши огоньки пляшут над топью летними ночами?

Не беда, если нет.

Увидишь.

Полати вдруг стали продавливаться, проседать, будто болотная зыбь, струйки мутной, почти чёрной от тины воды побежали с них на пол, уже не капая – журча. А Мечеслав под тяжестью оседлавшей его болотной ведьмы начал погружаться, уходить в жерди полатей, словно в покрывающий топь мох.

– Нет! – Бажера вскинулась, подавившись криком-стоном.

Болотницы не было.

На полатях – хвала Богам, с них не текла болотная жижа – стонал, хрипел и бился Мечеслав.

Бажера, как была, нагой, подскочила к полатям…

Здесь кто-то был. Она чувствовала. Как взгляд в спину. Как движение, которое успеваешь уловить лишь уголком глаза.

Но страха больше не было – страха за себя. Он весь остался там, в липком и жутком полусне, где на пол капала мутная вода с волос, похожих на плети водорослей, и липкая грязь трясины сочилась меж бледных век. Был только страх за него, злость – и уверенность в своей правоте.

– Пошла вон, сука дохлая, мокрая мразь… – процедила еле слышно, но уверенно, Бажера в темноту, стискивая кулаки. – Убирайся в трясину. Здесь мой дом! Мой! Не отдам!

И добавила чуть громче несколько слов, из тех, что женщинам обычно говорить не полагается.

Ощущение чужого недоброго присутствия не то чтобы исчезло – отступило.