Глава 25

Две недели она откладывала это, но первые распустившиеся азалии заставили Леонору Хиггинс поехать в Нижний Ист-Сайд. После пяти месяцев слякотной зимы Проспект-парк, — там находился нью-йоркский ботанический сад, это в двух кварталах от дома Леоноры, — как только в конце марта расцветали первые крокусы, казался Эдемом, к которому устремлялись тысячи горожан. К маю, когда температура поднималась до двадцати градусов, а деревья покрывались нежными зелеными листиками, это паломничество было лекарством для Леоноры, ее наркотиком, которым она кололась при каждом удобном случае. Несмотря на шум машин, а от него, как известно, нигде не скрыться, она чувствовала, как все в ней расслабляется, стоит лишь войти в парк. А в глубине его, среди огромных клумб нераскрывшихся тюльпанов, она полностью растворялась в природе. Леонора знала, что долго это не продлится, что в конце июня парк снова опустеет. Исчезнут толпы посетителей, дети станут приходить позже, уходить раньше, а молодые мамы с своими малышами предпочтут бассейн неподалеку от дома зеленой лужайке в ботаническом саду.

А пока можно было наслаждаться великолепием весны. Мудроу работал целыми днями, и весь апрель для нее пропал. Теперь он портил ей май, потому что она не могла избавиться от мыслей о нем, даже гуляя в том лесу цветущих азалий, в который превратилась центральная часть парка.

Она никогда не видела людей в таком состоянии, как Мудроу тогда: кровь стекала по его руке с такой скоростью, что капала с пальцев, а он в это время пытался встать на ноги и слезы текли у него из глаз, как у заблудившегося ребенка. Эта сцена постоянно была перед ней, и она решила еще раз с ним встретиться — иначе эти воспоминания будут преследовать ее всю жизнь.

Газеты сделали из Мудроу героя. Все шло по классической схеме, и если какой-нибудь репортер пронюхал, что его ранение результат обдуманного поступка — выстрела, сделанного в попытке предотвратить расправу над пятью преступниками, — он бы все равно это скрыл. Даже Эффи Блум, выжившая, хотя и сильно помятая, помалкивала, а ФБР, смущенное ситуацией, как и нью-йоркское управление полиции, также соблюдавшее деликатность и осторожность, вместе пришли к выводу, что публичное повешение Мудроу — которого он, с их точки зрения, безусловно, заслуживал — только умножит глупость, тиражируемую прессой. Успех Мудроу в сочетании с демократичностью его человеческого облика, как и несомненный провал полицейских и специальных служб, стал уже общим местом газетных и журнальных публикаций.

И еще она чувствовала себя обязанной по отношению к нему. Леонора считала, что наконец поняла, что он собой представляет на самом деле. Рапорт об отставке она положила на стол изумленного Джорджа Бредли на следующий день после случившегося. Конечно, благодаря Стенли Мудроу, его язвительной иронии и рассуждениям об «интуиции». Он обнажил для нее абсурдность действующих процессуальных норм и бессмысленность в применении одних и тех же правил в разных ситуациях.

Она снова с горечью подумала, что заслуживал он большего, чем получил. Конечно, если бы она не вошла в дом, он осуществил бы свой план, зная, во что это ему встанет. Леонора чувствовала себя в роли матери, наказавшей ребенка за нарушение правил, принятых в семье. Конечно, наказание необходимо, но детских слез от этого не становится меньше.

И она отправилась к Мудроу, в Нижний Ист-Сайд, так же преображенный весной. На всех углах стояли магнитофоны — монстры размером с чемодан, — из которых неслись звуки рока или сальсы. Вокруг них собирались группами подростки, в большинстве своем латинос. Музыка звучала далеко за полночь, и новые жильцы-иммигранты, которые закончили американские университеты и нашли здесь жилье по карману, могли жаловаться на это, но скорее друг другу, и никому больше.

Теперь к пуэрториканцам присоединились новоселы с окраин. Они выглядели как экзотичные птицы, эти подростки с крашеными во все цвета радуги волосами, одетые в черное (желательно кожа) и увешанные сталью и хромом. Видом своим они пугали, но их не боялись (а им хотелось казаться грозными), наркотики они употребляли, не зная меры, и латинос (которых как раз и следовало опасаться) их не трогали. В общем, подумала Леонора, район был по-своему неплохим, и главным образом благодаря этому многообразию этноса и той терпимости, которая сложилась в отношениях. Понятно, почему смешанные семьи всегда предпочитали Нижний Ист-Сайд.

Замок у Мудроу был сломан, и Леонора встревожилась, когда входила. Зачем она здесь? Что она ему скажет? Поднимаясь по лестнице, она почти что молилась, чтобы не застать его пьяным. Она без особых усилий представила себе Мудроу, сидящим на кровати с револьвером у виска. И поднявшись на его площадку, Леонора приготовилась бежать отсюда, куда глаза глядят.

Дверь его квартиры была слегка приоткрыта, и она увидела сержанта, сидящим за кухонным столом, спиной к ней. Почти вся левая часть его тела была забинтована, но, видимо, боли он уже не испытывал. Сначала ей показалось, что он читает, но, постучав и оказавшись внутри, увидела, что в руке, приподнятой в знак приветствия, он держал шариковую ручку.

— Заходите, — буркнул Мудроу, не оборачиваясь.

Леонора вошла, постояла за его спиной и, разозлившись, спросила:

— Что вы там делаете?

Не узнай ее по голосу, он наконец обернулся.

— Так, так. Должен сказать, у вас уже привычка вырабатывается являться без предупреждения. Я думал, это моя квартирная хозяйка.

— Что вы делаете? — повторила Леонора, обойдя стол. Теперь, убедившись в том, что Мудроу не собирается сводить счеты с жизнью в нетрезвом состоянии, как она только что предполагала, Леонора почувствовала себя полной дурой.

— Пишу письмо, — ответил он, простодушно улыбнувшись.