На утренней перевязке доктор холодно меня поздравил с успешным ходом выздоровления и переводом в санаторий для выздоравливающих воинов.

— Наконец-то у меня снова появится палата для четверых раненых на фронте, — последнее слово он выделил особой интонацией.

Доктор ушел, и вскоре санитары мне принесли мои вещи.

Заставили все их осмотреть, сверить с описью и за них расписаться на той же описи.

Слава ушедшим богам: наградные золотые часы от Вахрумки оказались на месте, как и кошелек. В планшетке находились аттестат, солдатская книжка и тетрадь. И прочие мелочи оказались на своих местах. Ничего не украдено, что удивительно.

Полушубок и китель оказались тщательно отстираны от крови, но не зашиты.

Ленточки ордена и медали аккуратно отпороты от кителя и заложены в карман. Няня Иза моментом достала иголку и пришила мои награды на их законное место, предварительно зашив спину мундира. А на полушубок только развела руками — скорняк нужен.

Даже искореженная пулей лядунка с патронами никуда не пропала.

Я оделся с помощью няни Изы, которой с благодарностью вручил за заботу обо мне золотой кройцер, введя ее в смущение. Постарался привести себя в бравый военный вид, насколько это возможно с примотанной к телу левой рукой. Все же меня еще пошатывало. Не совсем я, видимо, выздоровел.

Ладно, посмотрим, что это за санаторий для выздоравливающих. О том, что есть за городом такие заведения в аристократических усадьбах, я уже слышал.

Меня, поддерживая под руки, повели вниз, к выходу, санитар и часовой, который с винтовкой стоял в коридоре около двери в мою палату. Пафосное некогда здание производило сейчас впечатление захваченного революционными массами, экспроприированного и превращенного в ночлежку с обилием плотно стоящих коек с валявшимися на них плохо пахнущими телами. Спустили меня со второго этажа по широкой мраморной лестнице в просторный вестибюль, заставленный носилками со стонущими ранеными с санитарного поезда, которых оформляли шустрые санитары, а дирижировавший этим действием седой фельдшер распределял увечных воинов в очереди на операцию или перевязку.

На дворе было хорошо. Главное, воздух свежий, который можно было вкусно вдохнуть полной грудью после тяжелого амбре госпитальных коридоров. Для меня, почти три недели проведшего в помещении, которое не проветривали, это было восхитительно. Мороз отпустил. С пасмурного неба падал редкий пушистый снежок. Статуи в дворцовом парке, замотанные по сезону в мешковину от мороза и заваленные снегом, превратившись в нечто футуристическое по форме, вызвали мою улыбку.

У парадного подъезда стояла запряженная парой больших вороных рысаков черная карета с зашторенными окнами. Кучером на ней восседал какой-то имперский кирасир в серой шинели и черной лакированной кожаной каске. Оказалось, что это персональный транспорт для меня, которого на парадной лестнице дворца сдал, как груз, по описи, бывший часовой еще двум таким же кирасирам с палашами в никелированных ножнах.

Мне вежливо помогли сесть в карету. Сопровождающие кирасиры погрузились в нее же. Один сел рядом со мной со стороны моей здоровой руки, другой напротив.

Как только хлопнула дверь, свистнул кнут, и карета, дернувшись, тронулась с места и довольно ходко пошла.

— Шторку откройте, ефрейтор, — попросил я старшего по чину из сопровождающих кирасир.

— Не положено, — буркнул тот в ответ.

Ладно, думаю, посмотрим, что дальше будет. Уверен, что няня Иза сегодня же сообщит Плотто, что меня перевели. Обязательно. Я все еще надеялся, что капитан-лейтенант найдет возможность встретиться со мной.

Ехали недолго. Слышал только обычный уличный гул, да как за каретой громко стукнули, закрываясь, массивные сворки ворот.

— Приехали, — сказал ефрейтор.