Наша агентура, в особенности группа «Дяди» в Калифорнии, имеющая прочные связи с негласным аппаратом США, оказалась в поле зрения американской контрразведки. Поэтому было принято решение о переброске Григулевича в Латинскую Америку, как говорили, на периферию, «в деревню». Тогда было две так называемых деревни: ближняя – это Мексика, дальняя – Канада. Но в Мексике после ликвидации Троцкого слишком рискованным было бы пребывание Григулевича. Наши связи среди испанских эмигрантов и актива профсоюзов были частично отслежены местной контрразведкой. Она, правда, не имея доказательств о причастности к убийству Троцкого, никого из подпольного агентурного аппарата не могла задержать, но часть группы Сикейроса все же была арестована местной полицией. Поэтому Григулевич с помощью сотрудников нашей резидентуры в Вашингтоне и Нью-Йорке был переброшен в Буэнос-Айрес. Здесь его застигла война.

Когда Эйтингон и Каридад в конце мая 1941 года вернулись поездом Харбин – Москва, я встречал их на Казанском вокзале. По поручению Берии, который принял Эйтингона и Каридад вместе со мной у себя в кабинете, я представил для ЦК партии на полутора страницах рукописный отчет о ликвидации Троцкого. Берии, видимо, это необходимо было для доклада Сталину.

Почти за год до этого, в августе 1940 года, спустя два-три дня после ликвидации Троцкого, когда я также направил короткий рапорт Берии, было принято решение о том, что Эйтингон вернется домой самостоятельно. А оставшиеся деньги, которые были выделены на проведение операции, намечалось использовать для поддержания Рамона Меркадера, находившегося в тюрьме, для оплаты адвокатов.

Именно тогда Сталин произнес фразу: «Мы будем награждать всех участников этого дела после возвращения домой. Что касается товарища, который привел приговор в исполнение, то высшая награда будет вручена ему после выхода из заключения. Посмотрим, какой он в действительности профессиональный революционер, как он проявит себя в это тяжелое для него время».

Досье «Утка» хранилось у меня в личном сейфе. Но после 20 августа 1940 года одновременно с докладом и рукописным рапортом все документы забрал Берия. Затем дело «Утка» вообще изъяли из оперативного пользования. Только после ареста Берии, когда прокуратура заинтересовалась телеграммами, адресованными Тому от имени Павла (Берии), мне стало ясно, что проверке подвергаются и эти материалы. Однако на этом путешествие досье не прекратилось. Оно не вернулось в разведку, а оказалось в общем отделе ЦК КПСС, а потом в президентском архиве.

Когда Рамон попал в тюрьму, дважды поднимался вопрос о его побеге или о досрочном освобождении. Один раз при мне, в 1943 году, второй – в 1954-м, почти десять лет спустя. Тогда речь шла об освобождении его под залог, даже продумывали ходы насчет взятки министру юстиции Мексики. Но когда начальник внешней разведки КГБ А. Панюшкин, как рассказывал мне один из ветеранов нашей нелегальной разведки, пошел вместе с ним докладывать председателю КГБ И. Серову об этих планах, тот их выгнал, сказав при этом, чтобы к нему не приставали со старыми сталинскими делами. Он собирался вообще закрыть это дело. Но сделать это было невозможно, поскольку оно находилось на контроле в ЦК партии и судьбой Рамона интересовалось руководство испанской компартии. По нему, во всяком случае так было при Сталине, существовала отчетность: о судьбе разведчика, находящегося в заключении, докладывалось высшему руководству.

17 июня 1941 года Эйтингон, Каридад и я были приглашены в Кремль, но не в Свердловский зал, как обычно, а в кабинет Калинина, где он вручил нам коробочки с орденами. Каридад и Эйтингон получили орден Ленина. Меня наградили орденом Красного Знамени. Такой орден был у меня уже вторым.

Приезд Эйтингона почти совпал с днем рождения моего старшего сына Андрея. Мы отмечали его на даче веселой компанией. Были Мельников и Эйтингон с женами. На день рождения пригласили и Каридад. Она привезла нам в подарок большое китайское блюдо. При встречах и в беседах Каридад говорила о своем желании продолжить революционную борьбу. Но мы трезво оценивали ее возможности. По-прежнему в подвешенном состоянии находился вопрос о судьбе Рамона, и ее самопожертвование было для нас совершенно неприемлемым. Устроена она была в доме на Садовой, но чувствовала себя неуютно. Ее, конечно, можно было понять: хотя материально ее семья была обеспечена, обстановка в Советском Союзе не шла ни в какое сравнение с жизнью на Западе, к которой она адаптировалась. Каридад мечтала о другой жизни. После приезда в Москву она встретилась с Долорес Ибаррури и Хосе Диасом. Была составлена большая программа ее ознакомительной поездки по Советскому Союзу, а затем отдых в Грузии.

На Рамона и его семью – на Каридад Меркадер, сестру Монсерат, братьев Хорхе и Луиса – были заведены в КГБ учетные карточки, по которым им выплачивалось денежное содержание. Для них это был единственный источник существования. С Луисом история особая. Он приехал в СССР в возрасте 15–16 лет, находился на моем личном попечении, окончил Московский энергетический институт, стал профессором. В годы войны он был в бригаде особого назначения, работал в управлении по делам военнопленных в качестве переводчика при допросах пленных, хотя военнопленных из испанской «Голубой дивизии» было мало. Другие родственники этой большой семьи жили за границей. Хорхе попал в немецкий концлагерь и был освобожден нами в 1945 году.

Луис после смерти Рамона переехал в Испанию, где получал пенсию как участник войны, льготы и денежное содержание, связанные с профессиональной деятельностью.

Каридад была единственной из сотрудников советской разведки, которая 9 мая 1945 года, как Клавдия, получила персональную телеграмму от Берии за подписью «Павел» с поздравлением по случаю Дня Великой Победы, в которую она и ее дети, участвуя в антифашистском сопротивлении, внесли достойный вклад. Там же сообщалось, что Хорхе освобожден из фашистского концлагеря. Депеша была вручена Каридад нашим резидентом в Мексике Г. Каспаровым.

До разведки, правда, с большим опозданием, в 1995 году, дошли письма Эйтингона, которые были подшиты в досье Рамона Меркадера. Адресовались они лично Андропову. Эйтингон писал, что из-за незаслуженно предвзятого отношения к нему недостаточно оказывается внимания этому заслуженному работнику советской разведки, который тяжело болен и нуждается в медицинской помощи и поддержке. На письме резолюция Андропова: «Встреча с работниками показала, что внимание оказывается, нет оснований беспокоиться». И тем не менее Леонид Эйтингон до последних дней своей жизни проявлял о Рамоне трогательную заботу.

Кстати, в отношении всей этой эпопеи и судьбы Эйтингона имеются очень большие неточности и расхождения в публикациях. Когда мне позвонил Дмитрий Волкогонов и попросил прояснить ряд моментов, связанных с троцкистским движением, я обратился к председателю КГБ Владимиру Крючкову. Приехавшие сотрудники КГБ сообщили, что досье Меркадера исключительно скудное, в нем нет никаких данных об оперативной разработке, о его пребывании в Мексике, связях и т. д. Как оказалось, все документы прочно осели в личных архивах председателей КГБ, ходу им не давали. Поэтому даже те, кто опекал Рамона, были знакомы с его биографией в самых общих чертах. Закрытость способствовала распространению мифов о его семье, о том, что советские органы якобы держали «в заложниках его младшего брата и сестру», которые на самом деле проживали в Париже.

Получили также распространение сплетни об интимных отношениях Каридад Меркадер и Эйтингона, о том, что якобы на этой основе Рамон принял участие в операции по ликвидации Троцкого. Я несколько раз писал Волкогонову, интересовавшемуся этим делом, по поводу вздорности этих измышлений, запущенных в оборот перебежчиком Н. Хохловым. Ведь мало кто знает, что Эйтингон по делам троцкистов работал за рубежом с оперативной женой, старшим оперуполномоченным ИНО Александрой Кочергиной – Шурой. И именно она привлекла к сотрудничеству с нами Каридад. Кочергина прекрасно знала и поддерживала отношения еще во Франции с Рамоном. Каридад и Шура дружили семьями и в Москве в сороковые годы. Измышления об «интимных» отношениях Эйтингона с семьей Меркадеров сознательно запускались и у нас, и на Западе с целью очернить этих незаурядных людей, внесших существенный вклад не только в ликвидацию злейшего врага Советского Союза, но и в борьбу с фашизмом в трудное предвоенное время.

Надо отметить, что отношение к агенту, который честно выполнил свой долг, внимание к нему после того, как надобность в оперативном его использовании отпала, – это исключительно деликатный вопрос. Мне рассказывали, как тяжело проходили встречи с Каридад Меркадер в Париже, когда в середине пятидесятых годов передавались деньги на поддержку этой семье. Наши оперативные работники, поддерживающие связь с семьей, зачастую были в неведении относительно всех обстоятельств, но интуитивно чувствовали, что судьба Меркадеров замыкается «на верхи». И надо отдать должное руководству КГБ в шестидесятые годы, оно свой долг, свои обязательства в целом выполнило. Несмотря на то что мы с Эйтингоном в это время находились в заключении, Рамону 6 июня 1961 года была вручена Золотая Звезда Героя Советского Союза. Что же касается его трудоустройства, то, если бы не подключились товарищи из ЦК Испанской компартии, в частности, Луис Балагер и Долорес Ибаррури, возможно, ситуация с ним была бы достаточно сложной. Однако его трудоустроили в Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, где он вел творческую работу, связанную с историей гражданской войны в Испании.

Надо сказать, что ко времени освобождения Рамона страницы истории гражданской войны и операций советской разведки в Испании стремились побыстрее закрыть. Интерес к испанским событиям возник лишь после 1964 года, когда стало ясно, что эра франкизма заканчивается и нужно думать о восстановлении наших позиций в этой стране. Однако именно в конце шестидесятых годов, как мне говорили ветераны нашей разведки, было принято решение отказаться от использования старого агентурного аппарата, контактов и связей. Причина была весомая: это история с испанским золотом и побег Орлова-Никольского, который уже давал показания в комиссии по антиамериканской деятельности. Приходилось считаться и с тем, что значительная часть агентуры, возможно, была американцами расшифрована.

Служба внешней разведки России провела в 1992–1994 годах активную операцию по публикации на Западе и у нас книги об Орлове-Никольском «Роковые иллюзии». В ней он выведен как герой, противник Сталина, не выдавший врагу известную ему советскую агентуру. У меня же все это вызывает, мягко говоря, скептическую реакцию, о чем неоднократно говорил сотрудникам СВР. Какая надобность перед молодым поколением работников разведки поднимать на щит перебежчика, укравшего у нашей разведки 60 тысяч долларов, что составляет сейчас примерно около миллиона долларов США. Вообще для любой спецслужбы вне зависимости от исторических условий ее деятельности крайне вредно для воспитания молодого поколения демонстрировать сочувственное отношение к любому перебежчику, какими бы мотивами и обстоятельствами это ни объяснялось. Любая разведка непримиримо относится к таким фактам. Авторы книги утверждают, что сотрудничество Никольского с американской контрразведкой было неискренним, что он не раскрыл важнейшую агентуру – «Кембриджскую пятерку». Она действительно не была им расшифрована, но только потому, что Никольский боялся быть привлеченным к ответственности за использование фальшивых американских документов, которыми он пользовался, контактируя с Филби. При этом, по понятным причинам, он до конца отрицал свое участие в политических убийствах и терроре в Испании. Но американские-то спецслужбы, которым было все известно, закрывали на это глаза, ибо Никольский был нужен им в политической борьбе с Советским Союзом и его разведкой.

Никольский, безусловно, повел себя как предатель. В обмен на гражданство и роль консультанта он «сдал» американским полицейским органам важных агентов советской разведки в США, которые были задействованы в 1940-е годы. Странным мне кажется изложение разговора с ним сотрудника нашей разведки в США в 1960-е годы. Невозможно себе представить, чтобы он говорил Никольскому о моей и Эйтингона реабилитации. Во-первых, это не соответствовало действительности, во-вторых, советским разведчикам было категорически запрещено в 1953–1990 годах обсуждать судьбу Судоплатова и Эйтингона, а также их работу с кем-либо из агентов или даже эпизодических контактеров за рубежом.

Заключая эпопею «Утка», следует, однако, сказать, что, когда американские контрразведывательные и разведывательные органы активно занялись советской агентурной сетью в Мексике, они вышли на наши позиции и контакты с лидерами испанской эмиграции. Возможно, в какой-то мере это было связано с небрежностью работы нашего агентурного аппарата. Я же считаю, что в значительной степени это обусловлено предательскими действиями перебежчиков, указавших на наиболее очевидные контакты советской разведки с испанскими республиканцами, такими деятелями, как Идальго де Сиснерос и X. Эрнандес – министр республиканского правительства, один из основателей испанской компартии, на плечи которого легли все тяжести, связанные с эмиграцией в Мексике.