Ходить по улицам у нас было небезопасно. Как-то, под Новый год, из высотного дома в меня кинули пустую бутылку. Она разбилась поблизости, и рядом с моими ногами закрутилось её горлышко с металлическим кольцом, оставшимся от открытой пробки. Пару раз в нескольких метрах от меня взрывался наполненный водой целлофановый пакет, а затем совсем рядом упало целое деревянное кашпо с пустыми цветочными горшками. На одной из улиц сверху на детскую коляску сбросили конфорку от электроплиты. Маленькая девочка погибла. Чаще всего это делали, развлекаясь, безмозглые дети, игнорирующие законы физики. Однажды мальчишки кинули сверху в старшую сестру жены яйцо (в её районе). Оно попало ей на зимнюю шапку, но всё равно вызвало сотрясение мозга. Наученный этим печальным опытом, я, проходя вдоль домов, особенно их заднего фасада, старался идти как можно ближе к ряду выстроившихся на обочине машин. Дело в том, что для анонимных злоумышленников легче было бросить тяжёлый предмет в незнакомого прохожего, чем в машину одного из соседей, за что им или их родителям пришлось бы раскошелиться, поскольку в своем доме этих мерзавцев вычислить намного легче. Не успел я рассказать сестре об этих случаях и способах обезопасить себя, как на неё с мужем в их районе тоже сбросили сверху водочную бутылку. Она не стала церемониться, как я, с этими малолетними преступниками, и сразу же вызвала полицию. Но заниматься этим не захотели, мол, вычислить их трудно.
Как-то я вышел из дома и, радостно засмотревшись на весеннее солнышко, ступил носком зимнего сапога в выемку на тротуаре. В результате падения на проезжую часть я получил разрыв связок правой ноги. Хирург районной поликлиники, в молодости работавший в военном госпитале в Ницце, вылечил меня, сделав несколько дорогих иностранных уколов прямо в ногу. Во второй раз я не стал ждать очереди, а просто заглянул к нему в кабинет и начал говорить по-французски. Никто меня, конечно, не остановил (к иностранцам у нас относятся с пиететом), и медсестра, которой в прошлый раз не было, вначале вообще не поняла, что происходит. Так я неоднократно проникал в его кабинет без очереди и по другим вопросам. Однажды помощь хирурга понадобилась моей жене, и я с нею передал ему записку на французском языке, чтобы он сразу понял, от кого она.
Впрочем, в последние десять лет, в Отрадном многое изменилось в лучшую сторону. Из окраины Москвы он превратился в оживлённый, вполне благоустроенный и культурный район.
Об общественных науках
Изучение общественных дисциплин начиналось с истории КПСС, где приходилось конспектировать однообразные, скучные работы Ленина. Только потом, когда я занялся историей СССР сталинского периода, я понял, что от этого предмета мне никуда не уйти.
— А что было потом с Зиновьевым и Каменевым? — спросил я двоюродную бабушку, поскольку об их судьбе в учебнике ничего не сообщалось.
— Их тоже расстреляли, — ответила она (мужа её, который находился на противоположной большевикам стороне, репрессировали, поэтому когда я однажды спросил её о красных, она назвала их обыкновенными бандитами).
Про тех же политических деятелей, с добавлением Троцкого, я спросил бабушку (деда-коммуниста расстреляли даже раньше его родственника, который когда-то возглавлял местное правительство, сотрудничавшее с Колчаком; обоих впоследствии реабилитировали).
— Я с ними всеми танцевала, — сказала она. — Умнейшие люди.
Основы научного атеизма читал мужчина с характерной фамилией Никонов, однако экзамен принимала симпатичная, но весьма суровая девушка (возможно, аспирантка), сидевшая на расстоянии от него, за отдельным столиком.
— Не говорите про анимизм, если ничего в нём не понимаете, — сказала она мне.
Затем я подошел к преподавателю, показал аккуратно написанные конспекты первоисточников, и он поставил мне «отлично».
Политэкономия была достаточно сложной наукой, недаром один из наших преподавателей арабского языка шутил:
— Мне бы не хотелось познакомиться с девушкой, которая понимает политэкономию.
Вопреки расхожему мнению, что умная женщина обычно представляет собой иссушённое наукой существо, обязательно в очках, политэкономию капитализма, а также экономику арабских стран нам читала просто красавица.
Потом были лекции по марксистско-ленинской эстетике, но студенты узнали, что по этому предмету не будет зачета и перестали ходить на занятия. В результате его убрали из расписания.
Научный коммунизм меня не заинтересовал, а вот марксистско-ленинскую философию, особенно диалектический материализм, я изучал с удовольствием. Тот же преподаватель арабского языка, любитель Гегеля (как позднее и я), часто говорил нам о так наз. гносеологической обработке. По его словам, она сводилась к следующему: чтобы познать какое-то явление, надо учитывать только самое главное, существенное, отбросив предварительно все частные случаи и исключения — камень в огород оппонентам, которые пытаются утопить в последних любую дискуссию (известная софистическая уловка «концентрация на частностях»).
К философии я неожиданно вернулся, работая в Управлении. Дело в том, что я параллельно преподавал арабский на трёхгодичных Высших курсах иностранных языков при Госкомитете по внешнеэкономическим связям. Поскольку некоторые женщины в нашем отделе очень ревниво относились к отлучкам на работе других сотрудников и чуть что бегали жаловаться в отдел кадров, мы с начальником придумали мне следующую маскировку: два утра я прикрывал, якобы, посещением со средней дочерью логопеда, а один вечер — занятиями в Университете марксизма-ленинизма при ЦДСА (в компартии я не состоял). До этого я ему говорил про аспирантуру ВКИМО СССР (бывшего Института военных переводчиков), к которой я собирался прикрепиться, поэтому он сказал:
— Заодно кандидатский минимум по философии сдашь.
Потом, когда я уже приступил к учебе, я узнал, что кандидатский минимум следует сдавать по принадлежности. В результате я отучился год, сдал ради тренировки диамат и вторично уехал в загранкомандировку в Сирию.