1

Темнело. Но огонь зажигать не хотелось.

Всегда чем-то тревожен и вместе сладок час сумерок. В дымчатой синеве подкрадывающегося вечера так хорошо думается.

Косаговский поднялся из-за стола и, не выпуская книги из рук, потянулся так, что хрустнуло в суставах. Шагнул к окну, но остановился у бесформенного куска лакированного темномалинового дерева, висевшего на цепочке в изголовье кровати. Погладил ладонью измочаленный излом. И неожиданно вспомнилось…

…Мерный рокот мотора. Звон тяжей от ударов ветра. Слегка волнующее, пьянящее чувство полета. И вдруг страшный взрыв. Мотор заскрежетал, залязгал. Это из цилиндра вырвалась свеча. Через отверстия щитка острыми жалящими копьями пробился огонь и ударил в лицо, в грудь. Борт-механик от нестерпимой боли тотчас же потерял сознание. Косаговский понял, что если и он бросит рули — тогда конец. Закрыв лицо сгибом левой руки, правой потянул ручку от себя. Самолет, развевая космы огня и дыма, пошел круто на посадку. Удар шасси о землю… Треск… Очнулся уже в лазарете… Рядом на койке метался и бредил обожженный борт-механик.

Косаговский дернулся назад головой, как будто снова почувствовал на лице обжигающие жала огня, и отошел от разбитого пропеллера к окну.

Закат отцветал на луковках-главках белой, приземистой и широкой, как просфора, церквушки. За церковью рисовались графически четкие линии фабричного корпуса. Квадраты его широких окон уже полыхали электричеством.

Сел на подоконник и опустил глаза на только что прочитанные, отчеркнутые красным, строки.

«…В своем музыкальном творчестве Римский-Корсаков был скорее всего эпиком, то-есть повествователем, рассказчиком старинных преданий и легенд, подчас не лишенных мистического уклона, подчас же лукаво высмеивающих сильных мира сего. Пестрая узорчатость, прекрасная чистая звучность — в этом обаяние его музыки».

Косаговский вспомнил оперу «Сказание о граде Китеже», слышанную год назад в Москве, и подумал:

«Да, это верно! Ну, а что здесь дальше говорится?»

«…Не будучи чужд некоторой идеализации русской старины, упомянутый композитор, однакоже, постепенно доходит и до ясно осознанной иронии по отношению к „исконным устоям“ старого русского быта. Например, в опере „Град Китеж“»…

Бросил книгу на подоконник. Снова всплыл в памяти малиновый зал московского Большого театра. Вспомнилась и московская «прима», певшая партию Февронии. Старчески обрюзгшая, неповоротливая, она раздражала тогда Косаговского, и он, кажется единственный в зале, не разделял восхищения москвичей этой престарелой «звездой».