— Бот еще, стану я возиться. У меня живой лед, сам течет. Слышишь, булькает?

Лепет непрестанно падающей струи доносился откуда-то из-за деревьев.

— Ключ? Нельзя же в воде долго птицу держать.

— Понимаем, не учи! Пойдем, гляди!

Длинная, узкая, двухскатная из дерна крыша поставлена прямо на землю. Сыро, темно и холодно после распаренной влажности летнего дождя. Огромная колода, выдолбленная из цельного дерева, и в ней ряд глиняных горшков.

— Сунь руку в корчагу. Не бойсь, не укусит.

— Да тут рыба!

— Без этого тоже нельзя. Окуни. Хочешь, сейчас уху сварим? Ты в другой, где воды-то нет пошарь. Э нет, не так, планку не тронь, а то выскочит.

— Кто?

— Корчага. Они друг дружкой держатся, а сверху каждую планка прижимает. Одну упусти, все расплывутся. Ну, полезай!

Я опустил руку в темную пустоту глиняной посуды и ощупал. Ощипанные и выпотрошенные тушки птиц лежали там холодные, точно на льду. Журчащая струя воды, блестя даже в полутьме, падала в широкий конец колоды.

— А чтобы через край не пошло, прорези сделаны, понял? Вот тебе и водопровод, и ледник, видал? Умственно сделано: летом холодно, зимой ничего не мерзнет, а?

— Колоду часто менять приходится, гниет от сырости?

— Дуб, дурья голова. Только крепнет от воды-то, износу от воды нет.

Мы выползли из-под дерновой крыши, и старик закрыл дверцу, туго скрипевшую на деревянных петлях.

— Эй, Шошо, — закричал он. — Готово кушанье, што-ли? Вот я тебя!

Никто не отозвался. Но сковорода, отставленная от костра, тихонько бурлила, вкусно шипела на угольях. Я принялся за нее.

— Это, голубок, все? — спросил старик, подмигивая на мою добычу.

Несколько уток, затрепанных, затасканных по болотам, действительно имели жалкий вид.

— Вот я тебе, голубок, уток дам. А это — тьфу! Пойдем, ружья не надо.