Эта ходячая фраза очень характерна. Ее любят и материалисты, ее любят повторять и православные интеллигенты (когда не рассуждают специально о Церкви). Она дает тон отношению к религии всей интеллигенции, отношению того же, в сущности, старого порядка. Религия, Бог, христианство – это Церковь.
При условии отделения Церкви (религии) от государства, от политики, от всякой общественной и т. д. жизни, неправославные интеллигенты готовы считать ее не опасной; и даже малоопасными кажутся им мечтательные разговоры увлекающихся подчас соинтеллигентов о неопределенном «оцерковлении» мира.
Так оно идет, пока вопрос первой важности, вопрос Гоголя, Достоевского, Розанова, Соловьева, Толстого остается лежать без движения, незатронутый, забытый, точно он провалился.
Это бы еще ничего, если б так откровенно и стояло, что вопрос не затрагивается, что интеллигенция не желает разбираться, что такое религия, что такое христианство и есть и ему место в мире, или нет. Но дело обстоит гораздо хуже.
Обычная фраза об «отделении Церкви от государства, взятая в прямом смысле и на своем месте, означала бы такую простую вещь, с которой и спорить нечего. Беда же в том, что фраза эта звучит как-то исчерпывающе, и для уха людей поколения более молодого – обманно. То есть человеку, новому в этой области, но способному нащупать вопросы серьезные, вроде вопроса о религии и жизни, христианстве и жизни, – может показаться, что все это интеллигенция уже рассматривала и пришла к сознательному решению.
Влияние этого воображаемого решения можно заметить в докладе Н. Оцупа. Докладчик как будто склонен в конфликте Гоголя и Белинского увидеть некоторое «вмешательство в чужие внутренние дела». Предпосылка: «церковь» не должна вмешиваться в дела «государства», – это значит, что религия не вмешивается в дела общества, христианство в жизнь, небесное в земное, божественное в человеческое и т. д. Гоголь, заговорив о Боге, вмешался в дела Белинского, в устроение на земле, которое должно совершаться именно «без Бога». Поэтому прав Белинский, защищая свои дела от Гоголя.
Тут, как видим, налицо все типичные интеллигентские представления, вплоть до знаменитого «устроения на земле без Бога» (причем никому не воспрещается помышлять о Боге в чаянии будущего своего устроения на небесах).
Я нарочно усиливаю нотки, не слишком отчетливо звучавшие в докладе Оцупа, но не меняющие от этого своей природы и значения. Интеллигентский подход к «религии» (с обходом вопросов собственно религиозных) примитивен и прост, так что напрасно было бы доискиваться, на каких серьезных основаниях противополагается небесное – земному, Божье – человеческому. Розанов всю жизнь бился, доказывая, что христианство уводит от земли, гасит свет и радость, тут же, однако, утверждая, что без Бога, без религии, существование вообще невозможно. Интеллигенция его не поняла бы, если бы и слушала. Что разбирать? Разделить только надвое: тут – все относящееся к человеку и жизни, там – к Богу (Церкви), и, чур, друг другу не мешать.
Нечего и говорить, что я – за «отделение церкви от государства». Нечего и говорить, что я вполне сочувствую Белинскому в его возмущении некоторыми проектами Гоголя относительно «устройства на земле». Но отсюда еще далеко до выводов, которые делает интеллигенция и которыми она, если сегодня не вполне соблазнила Оцупа, завтра соблазнит кого-нибудь другого. Да и что говорить вообще о выводах, когда первый запрос о религии, о христианстве, об отношении его к жизни, вопрос, занимавший лучшие наши умы, – затерт, отброшен сейчас в сторону?
Следует либо так и сказать откровенно, что он, за ненужностью, упразднен, либо… начинать сначала. С самого начала, забыв, зачеркнув все самоуверенные и наивные выводы интеллигенции.
Герцен
…Попытка найти всестороннее определение, что такое «русская интеллигенция», привела бы к бесконечному разговору, – так широко можно рассматривать это явление. Поэтому, возьмем «интеллигенцию» с наиболее видной ее стороны.
Когда начала она существовать? Во всяком случае – раньше, чем Боборыкин пустил в ход крылатое словечко – ее имя. Но вот вопрос, и очень важный: действительно ли «интеллигенция» есть некий монолит, единое целое? Находилась ли она, с самого своего зарождения и во все долгие последующие десятилетия в одной линии, подобно старому какому-нибудь роду с единой генеалогией?
Мы увидим, что в интеллигенции, с самого ее (неуследимого) зарождения, уже наметились две линии. Быть может, не всем казались они, вначале, параллельными; но чем дальше шло время, сдвигая события, тем тверже подчеркивалась их несходимость.
Внутри самой интеллигенции происходили, как бы органически, две группировки, во все эпохи, при всех событиях друг от друга отличные. Этих отличий не может не заметить даже самый внешний взгляд, ибо они выражаются, обеими группами, в разности внешних действий, в разности воль. На примерах это будет виднее; но попробуем раньше выяснить природу этого разделения.
Оставив в стороне оттенки и сложности, можно сказать так: в одной (преемственной) линии находятся интеллигенты, «борцы за свободу», имеющие какой-то, сознательный или бессознательный, человеческий плюс; и это, естественно, отражается на их «политике», на их действиях. Интеллигенты другой линии никакого «плюса», никакой, что ли, «надстройки» над своей политикой и над самими собой не имеют; и это иначе окрашивает их действия. Если обе группировки начинали действовать совместно – это приводило к катастрофе – или ни к чему.
Возьмем несомненного «интеллигента» и несомненного «борца за свободу» – Герцена. Попробуем на минуту вообразить: вот он, вкупе с другими интеллигентами, едет в Россию в немецком вагоне и действует с ними далее (с Лениным, Сталиным и др.) заодно, точно так, как они… Как будто невообразимо? Скажут, – другая эпоха, другое время. Но эпоха здесь не имеет значения: ведь Бакунина, или Нечаева, или кого-нибудь из персонажей «Бесов» (смягчив достоевщину) очень легко представить себе и в этом вагоне, и среди дальнейшего «петербургского действа».
Не потому Герцен (ни его преемники по прямой линии) не мог отправиться с Лениным и другими в запломбированном вагоне и устраивать с ними и с Ягодами дела России, что был он не настоящий «интеллигент», не настоящий «борец за свободу»; и не потому, что в его время интеллигенция еще не была оформлена, и не было марксизма (а только Маркс). А потому, что у Герцена, политика-человека, имелся его «плюс»: о нем с ясностью и большой силой говорит он, объясняя свое вольное эмигрантство. Это – понимание Личности, «лица» человеческого, и вытекающее отсюда (только отсюда!) понимание «человеческого достоинства» – по его слову – и настоящей «свободы».
Герцен еще не сознавал, может быть, всего, что имел и что нужно было для дальнейшей политики в его линии; отсюда его временные заблуждения насчет самодержавия, сущность которого от него ускользала. Но и того, что он сознавал и с неизменной твердостью выражал (утверждение «лица», человеческого достоинства, свободы) – вполне достаточно для разрешения спора о двух линиях в интеллигенции.