Айне, айне, айне сантименто…
Разумеется, в итальянской песне — и даже в псевдоитальянской — следует употреблять артикль «уно», а никак не «айне». Однако режиссер намеренно использовал именно немецкое слово, дабы таким образом тонко намекнуть на несколько противоестественную дружбу Германского Рейха с фашистской Италией. Официального же объяснения от создателей картины никто даже не потребовал — в конце концов, текст песни так или иначе был совершенно бессмысленным.
— Подумай только, Вальтер, — продолжил Фогель, — как это было бы великолепно! Ну разве при Гитлере посмел бы какой-нибудь славянский ублюдок принести нам такую гадость вместо кофе? Да его бы за такое немедленно выпороли до полусмерти, после чего отправили бы спать не в теплый сарай, как обычно, а в холодный карцер — и притом без ужина! А этот мерзкий еврей, — Вальтер едва заметно кивнул головой в сторону директора кафе, — и вовсе не оскорблял бы наших арийских взоров своим жалким существованием…
— Думаешь, их бы всех отправили в Израиль? — понимающе кивнул Шольц.
— Или в Израиль, или куда-нибудь еще… — немного загадочным тоном ответил гестаповец.
— Ох, Гельмут, Гельмут, — покачал головой Вальтер. — И как ты можешь с такими убеждениями жить? Просыпаться по утрам, ходить на работу, смотреть в глаза людям, наконец?
— А ты? — лукаво прищурился Фогель.
Ответил Шольц не сразу. В конце концов, он тоже был убежденным национал-социалистом, и тоже относился к Адольфу Гитлеру с благоговением. И все же взгляды Гельмута казались Вальтеру слишком уж… радикальными.
— Настоящий национал-социалист, — заговорил наконец Шольц, — это прежде всего патриот Германии. Долг верного члена национал-социалистической партии состоит в том, чтобы всемерно бороться за величие Рейха и поддерживать гегемонию своего отечества в Европе и Азиатской России…
— Ну что у тебя за привычка? — скривился Фогель. — Почему ты всегда повторяешь чужие слова? Неужели у тебя совсем нет собственных мыслей?
— Понимаешь, Гельмут, — задумчиво сказал Вальтер, — иногда чужие слова настолько хороши, что я с ними полностью соглашаюсь. После чего они-то и становятся моими собственными мыслями.
— Ну, как знаешь, — не стал спорить Гельмут. — Что же касается меня, то я всегда поступаю так, как мне позволяют обстоятельства. Взять хотя бы Захарченко — этого упрямого журналиста, про которого я тебе сегодня рассказывал. Да, я не могу обращаться с ним, как с говорящей скотиной, чего этот славянский недочеловек безусловно заслуживает — но зато могу как следует поиздеваться над ним на допросе — а если он и дальше будет запираться, то и применить физические меры воздействия. Или возьмем вон того еврея за стойкой. Да, я не могу стереть его с лица земли — но зато могу… ну, скажем, уйти и не заплатить.
И Фогель действительно встал из-за стола, явно намереваясь удалиться восвояси.
— Подожди, подожди, — недоуменно забормотал Шольц. — Ты что же, действительно уходишь?
— Действительно ухожу, — подтвердил Гельмут. — Пусть только попробует меня остановить. Небось побоится связываться с гестапо.
— А я как же? — спросил Вальтер. Конечно же, невкусный кофе допивать он не собирался, но оставлять недоеденными два пирожных не собирался тем более.
— А ты оставайся, — ответил Фогель. — Мне все равно пора бежать. Через полчаса у меня свидание с Радой.
— С кем? — не понял Шольц.
— Ну, с актрисой. Из театра… как он там называется… «Ромэн», да. Красавица — с ума сойти. Личико и фигурка такие, что пальчики оближешь. Ладно, потом расскажу поподробней. А сейчас некогда. Пока!
Проводив приятеля взглядом, Вальтер тяжело вздохнул. Нет, не потому, что Гельмут Фогель явно собирался поступиться своими нацистскими принципами.