Когда последние селяне добрались до гумна, вперед выступил одетый в малиновые галифе, кожаную куртку и кожаный же картуз с красной звездой человек с небритым лицом и красными воспаленными глазами, Он натужно откашлялся и начал говорить речь:

— Граждане крестьяне, а так же кулаки и подкулачники! Советская власть вам, как мать родная, а вы, сучья контра, сидите на хлебе и сале, когда героическая Красная армия бьет беляков и мировую контру на всех фронтах. Понятно я говорю?

Публика зашушукалась, переговариваясь между собой, но на вопрос не ответила. Не дождавшись подтверждения своим ораторским талантам, он заговорил проще:

— Советская власть прислала нас собрать у вас излишки. Кто будет прятать хлеб от голодных ртов, того в расход на месте. Мы не какие-то грабители и бандиты, а совсем наоборот! Кто к нам с любовью, тому всегда — пожалуйста! А теперь марш по избам и чтобы ни одна контрреволюционная сволочь оттедова носа не казала, стреляем без предупреждения!

В подтверждении серьезности своих намерений оратор вытащил из кармана галифе наган и выстрелил в воздух. Замороченные, испуганные крестьяне, кто как мог быстро, побежали с гумна.

— Чего он говорил-то? — спросил меня Иван Лукич, когда мы добрались до избы.

— Сказал, что будут отбирать продовольствие, — объяснил я.

— Чего отбирать? — не поняла хозяйка.

— Зерно, картофель и все, что у вас есть.

— А чем нам тогда детей кормить? — наивно спросила она,

Ответ на этот вопрос следовало переадресовать в московский Кремль, но я делать этого не стал, просто промолчал. Наступило тревожное ожидание. Деревня замерла. Дети, напуганные недавними гостями, вели себя непривычно тихо, сидели в закутке за печкой и о чем-то шептались. Старик встал на колени перед иконами и разговаривал с богом.

Часа два к нам никто не являлся, потом дверь, как и в прошлый раз, без стука распахнулась и в горницу вошли три продотрядовца. Наших знакомых среди них не оказалось, но это ничего не изменило. И в этих новых лицах была та же уверенность и равнодушие. Иван Лукич встал с колен и подошел к гостям. Поясно им поклонился. Ему никто не ответил.

— Ну, будешь сам отдавать излишки зерна или что? — сказал высокий человек со впалыми щеками, заросшими густой щетиной, и запавшими, лихорадочно блестящими глазами чахоточного.

— Так нечего отдавать! — неожиданно спокойно ответил хозяин. — Какое в наших местах зерно, сеем только себе на пропитание.

— Все так говорят, — хмуро сказал чахоточный. — Иди, открывай сусеки.

Иван Лукич пожал плечами и пошел к выходу из избы. Все, включая детей, потянулись за ними следом. Мы подошли к крепко сколоченному амбару, и хозяин отставил в сторону колышек, которым была подперта дверь. Один из продотрядовцев подскочил к нему, оттолкнул и первым пошел в помещение. Старик неловко повернулся к нам и как-то обезоруживающе улыбнулся.

В ворота в этот момент въехала подвода, наполовину наполненная мешками с зерном. На облучке сидел давешний солдат в шинели, перекрещенной пулеметными лентами. Он сразу же направил лошадь к амбару,

— Нашли? — крикнул он зыбким, нетрезвым голосом.

— А то! — отозвался чахоточный

— Эй, старый хрен! — заорал на хозяина солдат. — Подавай сюда мешки!