Был понедельник, и я замешкался у входа. Однако дверь отворилась, и высокий седой швейцар торжественно провозгласил:

— Добро пожаловать, господин, друг господина профессора! Господин профессор вас ждет!

«Вот как! Я уже попал в друзья Помониса! Что ж, ничего не имею против этой дружбы», — подумал я.

Между тем, пока я снимал плащ, швейцар, уже совсем другим тоном, вполголоса, обратился ко мне:

— Разрешите задать вам один трудный вопрос?

— Пожалуйста, — несколько удивленно отвечал я.

— Вот, — так же вполголоса, но с большим волнением, продолжал старик, — я ведь знаю господина профессора с юности. Объясните мне, как же это так получается: при старом режиме фашисты назвали господина профессора большевиком, а при новой власти его тут некоторые, особенно приезжие, называли помещиком. Так кто же он, что за человек, наш господин профессор?

Растерявшись от этого неожиданного вопроса, я, пожав плечами, пробормотал:

— Да, право, не знаю, в чем тут дело. Вот только сразу видно — интересный человек. А скажите, — в свою очередь спросил я, очень заинтригованный, — почему же его так называли?

Но старик, услышавший шум шагов по лестнице, поспешно отошел в сторону, сделав мне заговорщицкий жест рукой.

Помонис и все трое его учеников были уже тут. Мы вошли по какому-то служебному коридору в один из экспозиционных залов, и я снова был поражен. Зал был оформлен как римский атриум[13]. Стены его были сложены из каменных блоков — квадров. Яркий солнечный свет шел сверху сквозь прямоугольное отверстие. Только спустя много времени я сообразил, что свет этот искусственный. Посредине небольшого прямоугольного бассейна бил фонтан. Слева стоял стол и ложа для хозяина и гостей. На столе — подлинные керамические и серебряные римские сосуды. Их было немного, ровно столько, сколько нужно для трапезы, но зато как достоверно они выглядели! Между ними находилось несколько светильников. По атриуму, в разных его местах, стояли вазы с живыми цветами и настоящими фруктами, подлинные римские скульптуры и различные предметы обихода. Казалось, что атриум обитаем, что его хозяева только что вышли, может быть, закончив дружескую трапезу, уехали в цирк посмотреть бой гладиаторов или в театр. В таком зале, при обычном способе экспозиции, в других музеях поместили бы в сотни раз больше экспонатов. Но там они были бы мертвыми предметами, а здесь они стали атрибутами жизни. Разница была такая, как при размещении мебели в комиссионном магазине или в хорошо обставленной квартире. Я обошел зал. Все было безупречно, все точно. Глубокие знания, вкус и талант позволили создать этот зал, сделать его живым уголком давно ушедшей жизни. Ни одной фальшивой ноты. Бассейн и фонтан просто перенесены из какого-то раскопанного античного атриума. На стенах — имитация каменных квадров кладки. Квадры эти не покрыты штукатуркой с фресками. Копии древних фресок неизбежно были бы значительно хуже оригинала и сразу же нарушили бы иллюзию подлинности.

Опомнившись от первого впечатления, я заметил, что Помонис и его ученики с интересом поглядывают на меня, стараясь определить, как же я оценил их труд.

Им не пришлось долго ждать. Я тут же высказал все, что думал. В следующий зал мы перешли уже полными единомышленниками. Мы проходили зал за залом, и я поражался вкусу, артистичности в подборе, размещении и обрамлении экспонатов. Помонис, Николай и Адриан шли на некотором расстоянии, чтобы не мешать мне самому воспринимать все, что вижу. Однако девушка, которая вначале шла с ними, вскоре присоединилась ко мне, как видно, не особенно доверяя моей восприимчивости. Впрочем, и она ограничивалась весьма сдержанными комментариями. Так мы пришли в зал античной скульптуры.

В полукруглой нише, куда почти не проникал дневной свет, на фоне черного бархата стояла на небольшом круглом, тоже черном, постаменте статуя Афродиты из желтоватого мрамора. Лицо ее, в соответствии с традициями давней греческой скульптуры, было ясным, чистым, спокойным. Откуда-то сверху и сбоку на богиню падал довольно сильный, но узкий луч света. Постамент вместе с Афродитой медленно вращался, свет скользил по статуе, как бы лаская ее. Богиня казалась живой.

В следующей полукруглой нише на фоне нескольких причудливо изогнутых ветвей я увидел двух сов. Они сидели рядом и были необыкновенно похожи друг на друга, как будто сделаны рукой одного мастера. Одна из сов — из белого мрамора — была выдвинута вперед и лучше освещена. Другая — из какого-то темного материала — находилась в глубине ниши.

— Какая прекрасная работа! — обратился я к Помонису. — Интересно, из какого материала сделана вторая сова?

— Какая вторая? — с удивлением спросил Помонис, подходя ко мне. — У нас всего одна скульптура совы — из белого мрамора.

Тут он увидел вторую сову и буквально окаменел на месте. Он окаменел, а вторая, темная сова вдруг моргнула круглыми глазами и, взмахнув крыльями, зашипела. Тут уж и я застыл от изумления. В этот момент я услышал откуда-то сзади приглушенный смех.

Помонис, опомнившийся первым, обернулся и бросил испепеляющий взгляд на своих ребят. Адриан, подойдя к нам, сказал весьма серьезно:

— Учитель! Эту сову сегодня рано утром принес какой-то деревенский мальчик и предложил ее нам. Я поразился ее сходству с нашей знаменитой скульптурой и решил приобрести ее и поместить здесь, тем более, что сегодня музей закрыт для посетителей. Это не забава. Наш спор о реалистическом или натуралистическом характере позднеримского искусства, к которому относится скульптура совы, может быть решен сравнением с живой натурой. Так что здесь поставлен нами искусствоведческий эксперимент, — закончил Адриан даже с некоторой торжественностью, показавшейся мне, впрочем, напускной.