Частицы бытия, книги суть основа штучной, вещной, человекоприемлемой жизни — так полагал этот мастер оживления сущностей. А книга, ушедшая в цифру, в Интернет, книга из ноутбука, стерилизованная, виртуальная, — подобные достижения человечества он искренне считал достоверными признаками конца. Он говорил о них: безоболочные устройства кустарного пошиба.

Пахло стружками, клеем, долгими историями, трубочным табаком и холостяцкой долей. Лет пятнадцать как его жена ушла, сказав, что в гости. Или в магазин. Он уже не мог припомнить, куда направилась эта ненормальная. Устала, видите ли, от обложек и переплётов. Как можно!

Таким образом, сегодня встретились два мученика: коллекционер и реставратор. Стареющие мужчины, объединённые бедой любви к оболочным устройствам, очарованным сущностям, ускользающим в невозвратное прошлое человечества.

Любовь к полиграфическим произведениям духа глубоко специфична. Такой любви не знает ни одна женщина — ни к себе, ни от себя. На мерцающие высоты книжной страсти заносит исключительно поэтов и философов, как правило, не реализовавшихся напрямую. Женщина, когда бес этого уровня возьмёт её в оборот, выберет собаку.

Профессор и мастер оболочек умильно и чинно поговорили о погоде, народе, природе, лишь бы не сразу, лишь бы оттянуть волшебное начало. Мастер понимал, что с утра и без предупреждения воспитанный человек может ввалиться только по исключительным причинам.

Когда больную нежно раздели, мастер потемнел. Экземпляр мало того что редкость необычайнейшая. Этот экземпляр ещё и в розыске. Делали проверку в музее известной библиотеки, хватились — нет на месте. Разослали куда могли призывы, угрозы, объективки, оперативки — глухо. Будет вам, профессор, убиваться-то. Покумекаем.

Профессор вспомнил день покупки. Семь лет назад, когда всё человечество хмелело по миллениуму, выговаривая словечко с умилением, ужасом и мечтательностью, Кутузов тоже решил отметить новое тысячелетие. Заказав у букинистов «что-нибудь интересное», но его поняли, он пошёл погулять и невесть почему обнаружил себя на птичьем рынке.

Раньше такого не бывало: попасть и не знать куда и как. Он вовсе не был до такой степени профессором, чтобы путать ботинки, надевать разные носки, сеять или тырить запонки, — нет, он держал себя в руках, а при выходе из мужской комнаты успевал застегнуться.

Тем не менее на птичий рынок он попал. Перемахнул через полгорода. Как? И вот он топчется среди мяуканья и щебета и не понимает, где у кадра передний план, а где задник. Попугаи нависают, извиваясь, удавы квохчут, крокодилы чирикают. Схватившись, густо беседуют на троих любители пива. Кутузов пошатнулся. Крепко и жалостливо кто-то взял его за локоть и посадил на ящик с какой-то фауной.

Видимо, дело было плохо, поскольку вторым наплывом прямо у глаз и губ своих Кутузов увидел сверкающий крест и вдруг алчно, неловко, себя не помня, поцеловал. И тогда крест, удаляясь, превратился в переплёт, а книга — в царственную Библию.

Как нашатыря принял! Кутузов подскочил и схватился за бесценный кадр.

— Ты чего, мужик, больной? Руками-то обеими… — Голос не отличался ни мелодичностью, ни другими подушками безопасности, однако просветлевший Кутузов мёртво держался за фолиант и не мог наглядеться.

— Сколько?

— Полтинник.

— В каких?

— В любых. Лежала тут неделю, а мы хоть и верим, но у нас больше канарейки да крокодильчики. Такой красавице тут не место… Бери. Вон как тебе помогает! Видать, крепко веришь.

Кутузов не стал объяснять, что именно он-то и есть совсем не верующий, и другим не советует, и всё это выдумки человечьи, но, конечно, красивые, — обычную песню заводить остерёгся. Просто вынул из карманов что нашлось и, обернув подругу чем на рынке котят укутывают, поплыл домой. Единственный раз в своей коллекционерской жизни он так пиратски поступил с превосходным изданием. Единственный грех покупки царь-книги без документов.

Разумеется, в его коллекции и простушки были, рядовые, были барыньки, леди, всё было, но как минимум под кассовым чеком. Эта, царь-книга, была единственная в своём роде, и вот ей-то пришлось жить незаконной, считай, невенчанной, со всем её серебром, эмалями, гравюрами.

…Видя окаменение клиента, мастер сел покурить. Кутузов перевёл покрасневшие глаза с книги на мастера. Вопрос был очевиден. Ответ задерживался: мастер дымил не спеша, в рассуждении, разглядывая коричневые костистые пальцы.

— Вы же понимаете, — наконец отважился реставратор, — что теперь, даже если я спасу её, вы не сможете с новой правдой легко жить… Она чужая навек. Вы, конечно, и не думали продавать её, однако считали своей. Может, завещали бы сыну… Она теперь не ваша.