Возвращаясь в Нью-Йорк на вертолете, он снова замкнулся в своих переживаниях: Даже задремал, не обращая внимания на ужасающий рев мотора. Вчерашняя брань Чио Итало и утреннее приключение... Это по-новому освещает роль дядюшки в его жизни.
Старый сон: они вдвоем за ресторанным столиком. Итало накрывает глубокую тарелку перед собой салфеткой, которая быстро меняет цвет от белого к красному, как лазанья, которую макнули в соус бешамель. Вздыхает призрачная сирена. Чио улыбается своей острозубой улыбкой.
– Ессо Il Professore. Beve, mangia[1], – каркает он.
Но в тарелке не лазанья, а пригоршня «бенов» – стодолларовых купюр с портретом Франклина.
– Beve, mangia, – повторяет он, как священник, протягивающий вино и облатку – кровь и плоть Христову. У денег горячий, солоноватый привкус – привкус крови. Чарли, подавившись, выплевывает изжеванные купюры.
Ему скармливали подобную «пищу» всю жизнь – гению-финансисту, легализовывавшему их деньги. Выпускник Гарварда, Чарли вытолкнул «Ричланд-холдингз» в первую десятку корпораций США. Именно за это Итало прозвал его «Эль Профессоре».
А Гарнет, женщина, которую он любил так, что готов был все остальное отправить в тартарары, спокойно задала один-единственный вопрос:
– И ты хочешь провести остаток своих дней, насилуя мир, чтобы отмыть деньги Чио Итало?
Вопрос подразумевал: «С такими деньгами любой кретин может добиться того же».
Мир, который он раньше находил ослепительно интересным, превращался в безнадежно мертвый. Блестящий Эль Профессоре – жалкий наемник, плывущий под чужим флагом. Он застыл от неожиданности, словно его мул лягнул копытом.
На этом месте кошмарный сон всегда обрывался. Чарли просыпался, униженный и подавленный, сгорая от стыда, что такое кривое зеркало так точно воспроизводило уродливую суть его подчиненной жизни.
Вспоминая жуткий сон, уже на вершине Ричланд-Тауэр, Чарли решил, что проявил слишком много терпимости, слишком много вежливости во вчерашнем разговоре с Чио. Следовало без околичностей выложить карты на стол – «нравится тебе или нет, но теперь я играю по другим правилам».
Он позвонил в больницу, в которую отвезли Пино. Почему-то Чарли было трудно дышать. Наверное, в разреженной атмосфере не хватало кислорода – в ста тридцати этажах над извержениями Манхэттена. Внизу истерично перекрикивались две сирены, каждая пронзительная, как трубный глас судьбы.
– Пино, – повторил он. – Пино Риччи. Его привезли сегодня утром.
Не получив внятного ответа, он позвонил Керри, потом вспомнил, что тот уже наверняка в соборе Святого Патрика на венчании. Тогда он начал набирать номер Гарнет. Чарли чувствовал, что у нараставшего у него в душе беспокойства есть название. Еще одна сирена с безумной яростью завыла внизу. То, что сдавливало его легкие, имело название. И причину. И Чарли не следовало делить это с Гарнет.
Название этому – страх.
Его рука, опуская трубку на рычаг, задрожала. Это был не легкий мандраж, результат сегодняшнего шока – дикая, бесстыдная дрожь; аппарат жалобно звякнул, когда он положил трубку. Чарли никогда раньше не приходилось испытывать страх – только видеть его на лицах других людей. Страх – это когда между тобой и смертью кто-то оставил один ярд. Кто-то, чье предостережение удается расшифровать лишь наполовину.
Серьезнейшее предостережение, заменяющее слова: «Прекрати это немедленно и навсегда!» Предостережение, состоящее из двух частей. Первая – ужас. Вторая – точная команда.
По расписанию свадебный прием должен был начаться в полдень, когда кавалькада «роллсов», «даймлеров» и «кадиллаков» от собора Святого Патрика, где кардинал Фоли свершит брачный обряд, по умиротворенным субботним улицам обогнет пятьдесят кварталов к югу от Ричланд-Тауэр.
У Чарли осталось всего несколько минут на переодевание. Но прежде всего ему следовало справиться с отвратительной дрожью в руках. Очень неприятно, что ему придется обратиться к Чио для поисков водителя пикапа, протаранившего его. Но Чио – единственный специалист по шифровкам такого рода.