— Хватит! — поежилась Богдана.

Тут их нагнал отдувающийся свояк.

— Чего, говоришь, нехороший?

— Дом.

— А, этот, с краю?

— Ага. Жила там одна семейка, как их… Лазаряну, что ль? Мужик забулдыга был тот еще, да погуливал, а потом…

— Хватит! — оборвала его Богдана. — Не надо на ночь такое рассказывать.

— Да-a, и поколачивал ее вдобавок… Ну а потом, как Лазаряну рассказывал, пришел после работы — двери открыты, ужин на столе, а жена куда-то запропала. Так и не нашлась! Всякое говорили, мужика того проверяли, мало ли, лишку дал сгоряча…

— И чего?

Сонные глаза свояка заблестели. В маленьких деревнях такие истории любили больше, чем жен: только дай опрокинуть стакан-другой, и начнутся мистические толки: там слышали, тут видели.

— В том и дело — ничего! Но потом…

— Сорин!

Сорин сделал пару шагов по хрусткому снегу и продолжил:

— В общем, нашли того мужика только через неделю. Думали, в запое. С работы пришли, а он лежит на заднем дворе. Синий. И куры все глаза уже выклевали.

Богдана возмущенно зароптала. Дануц споткнулся, засмотревшись на огонек. Вон как мерцает: то скроется за черным кружевом старого сада, то вновь запляшет. Дальний, странный.

«Это свечка, — понял он. — Интересно, кто ее зажег?»

Мальчишка вспомнил, как поп держал мерцающую свечу на похоронах бабушки. Как в ночь на Пасху целый рой огоньков, словно слетевшиеся светляки, освещал церквушку. В свечках есть что-то таинственное.

Дануц мелко задрожал, но не от холода.

Мужчины тем временем переговаривались:

— И кто это его?