— Если бы они, сокрушительные поражения, случились… мой фюрер, — дрогнул рейхслейтер. — Я имел в виду только это.
И вновь воцарилась эта бесконечная, тягостная пауза…
Догадывался ли фюрер, как убийственно изводил он подобными «артистическими паузами» своих «придворных»: и тех, кто готов разделять с ним тягости поражений, и тех, кто хоть сейчас готов был предать его, не говоря уже о тех, кто хоть сейчас готов был пристрелить его?
— Чего вы ждете, Борман?.
— Как ваш личный секретарь, мой фюрер, я считал, что… после такого совещания…
— Я не об этом, Борман. Чего вы ждете от меня, от этой войны?
— Как и все, — победы. Только победы.
— Нет, чего вы все жаждете, — проигнорировал его ответ фюрер, — должностей, славы, маршальских жезлов? Все это вы уже имеете. Так почему вы и дальше носитесь за мной, подобно своре дворняг?
Рейхслейтер вновь поколебался. Фюрер ставил вопросы так, словно расставлял западни и развешивал удавки, потому что был убежден, что жертвует собой ради Германии, ради чинов и благоденствия своего окружения, лично для себя ничего не приобретая.
— Мы все желаем только одного: успеха нашего движения, победы национал-социализма и победы Германии.
— Не все, Борман, не все, — помахал перед собой ревматически искореженным пальцем Гитлер. — Знаю, что тебе навсегда хочется забыть 20 июля сорок четвертого. Вам всем хочется забыть его. Но я вам этого не позволю.
На сей раз Борман благоразумно промолчал, однако фюрер не сразу заметил это. Еще какое-то время он продолжал резко, непререкаемо высказывать наболевшее, прерывая монолог только для того, чтобы еще и еще раз прикрикнуть: «И не спорь со мной, Борман! Ты споришь, даже когда абсолютно не прав!». И лишь тогда личный секретарь фюрера осмеливался подтверждать: «Вы правы, мой фюрер! Не спорю, ибо вы абсолютно правы».
После того, как Борману удалось наладить связь с русским разведчиком и через него получить канал прямой связи с Кремлем, он старался быть предельно осторожным. Любое отторжение от фюрера воспринималось сейчас, в нервозной обстановке поражений на всех фронтах, как обвинение, если не в прямом предательстве, то, по крайней мере, в «пораженчестве». А рейхслейтер опасался, что людям Шелленберга или Скорцени удастся выйти на его «московский след». Причем произойдет это раньше, чем он сумеет хоть как-то намекнуть об этом фюреру, подготовить его к своей «легенде».
— Кстати, где сейчас Геринг? — вопрос прозвучал настолько неожиданно и так некстати, что Борман растерянно оглянулся, словно бы надеялся, что он задан не ему, а кому-то из доселе томившихся под дверью адъютантов.
— Мне сообщили, что он находится на севере Германии, инспектирует расположенную там воздушную армию…
— Воздушную армию? Какую еще «воздушную армию», Борман?! У Геринга уже нет никаких «воздушных армий». Есть лишь какие-то жалкие остатки былого люфтваффе. Что вы скажете на это, рейхслейтер? — это «рейхслейтер» прозвучало в устах фюрера почти саркастически.
— Затрудняюсь с ответом, мой фюрер.
— Почему затрудняетесь? Не согласны с тем, что былых военно-воздушных сил у нас уже нет? Вы принципиально не согласны с этим, Борман? Что вы опять юлите?
— Я не юлю, мой фюрер. Я осмысливаю.
— Здесь нечего осмысливать. Геринг погубил наш воздушный флот. Он погубил его, Борман, несмотря на то, что германский народ предоставил ему все: огромное количество денег, лучших пилотов и лучшие боевые машины.