Мне девять лет.

— Подними руки, — говорит отец.

Я закрываю глаза и замираю, а он надевает на меня через голову черное бархатное платье. Белый воротничок с фестонами застегивается на огромную, величиной с глаз, перламутровую пуговицу.

Вспышка.

Я смотрю на свои лакированные туфельки. Они тоже черные, с замысловатой пряжкой. Туфли мне маловаты и давят на пальцы. Чуть раньше отец разложил на моей кровати одежду, словно листы с кукольными нарядами, которые надо вырезать и приклеить к голой бумажной кукле. Я обеими руками глажу бархат, наслаждаясь его мягкостью под ладонями.

Вспышка.

— Крепись, куколка. Никаких слез. Папа должен гордиться тобой, — говорит он.

Появляется гроб с матерью. На нем лежат три мясистых стебля красного амариллиса.

Усталым взглядом мокрых глаз я наблюдаю, как гроб исчезает за черными занавесками — за крайним пределом. Я убеждаю себя в том, что это просто волшебный трюк. Что в следующую минуту мама подскочит со своего места на скамье, широко улыбнется и воскликнет:

«Сюрприз!»

Но этого не происходит. Она ушла навсегда.

Вспышка.

— Такая маленькая. Невинное дитя. Думаете, она что-то понимает? — слышу я приглушенные голоса сзади.

«Да, я маленькая, — мысленно говорю я, — но я не глухая. И да, я понимаю, что моя мама умерла. Убила себя».

Я больно щиплю себя за икры, чтобы не выкатилось ни одной слезинки. Чтобы не плакать, я запихиваю в рот половинку лунного пирожка и наслаждаюсь тем, как густая белая начинка прилипает к небу. Желток застревает между моими еще не сформировавшимися зубами. Вкусно. Так вкусно, что я съедаю и другую половинку.

Вспышка.

Подходит отец, оскорбленный моей жадностью, и на глазах у всех двенадцати плакальщиков шлепает меня по коленям. И я начинаю плакать.

Я плачу, уверенная, что никогда не перестану. Мою маму ссыпали в коричневую пластмассовую урну.

Вспышка.

…А сейчас мы с Шоном в кино. Тик-так. У меня между колен стоит огромное ведро попкорна.