– Ничего он не ошибся, – встрял Колька со своей табуретки, – Минхерц – это и есть Герман.

Маргарита Вильгельмовна встала, показывая, что аудиенция окончена:

– Ну, про это я ничего сообщить не могу. Вашу просьбу, Сергей, я выполню. А теперь прошу прощения, мне пора.

Она деликатно выгнала их из ординаторской и удалилась, перед этим напомнив дежурной сестре «этого вот» (указав на Николая) не выпускать до завтра.

Акимов и Колька сидели в коридоре и некоторое время молчали. Молчал Сергей, борясь с соблазном накидать пачек этому юному партизану, который никак не приучится к мысли, что утаенная информация – та же ложь. Молчал Колька, который думал примерно о том же. А точнее: о том, что в происшедшем виноват именно он, потому что сразу по возвращении из леса отсыпался, потом потащился в школу и, если бы Вакарчук не отправил в больницу, – то кто знает, во что бы это все вылилось…

Надо же, зачем-то потащился выслеживать Германа в лес, а по итогам-то и не подумал о том, что надо немедленно сообщить Палычу о том, что практически под носом имеет место схрон, полный оружия, окруженный растяжками… сам-то свалил с линии огня, а этих двоих… ну, фактически бросил.

«Сами не маленькие, могли бы и сообразить», – отбивался он сам от своей совести, но получалось из рук вон плохо. Со своими тупыми головами они пусть сами разбираются, а ты должен был сделать все возможное, чтобы предотвратить злодеяние.

– Да понимаю я тебя, – кивнул угрюмо Сергей, – все верно. Оба мы с тобой обделались, как дети. Ты опять мне не все рассказал, а я в очередной раз держал в руках фактики и никакого значения им не придал. Это хорошо, что живы остались.

– Сергей Палыч, это я во всем виноват, – убито заявил Колька, – я и никто другой. Разобиделся на вас, как баба, решил нос вам утереть… следопыт, ха.

– Где ноги стер? И почему глаза такие красные? – невинно осведомился Акимов.

По мере того как Колька излагал все, что натворил, видел, слышал и как ему во время всего этого досталось, Акимов смотрел на него и боролся сам с собой. С мыслями и желаниями, недостойными представителя советских органов правопорядка. Но глядя на Кольку, такого несчастного, полностью деморализованного и загрызенного совестью, Сергей не решился добивать его.

– Я все понял, Коль, понял. Упокойся. Твоей вины тут нет, – солгал он. – Только давай поступим так: оставайся в больнице, как и предписала доктор, до утра. Договорились?

Колька кивнул, низко склонив голову.

– Пожарский, я не шучу, – предупредил Сергей. – Не будем вешать на отделение еще и трупы. Витеньки одного хватит с лихвой, еще копать и копать…

– Чего копать-то, как свинья под дубом? – возмутился Колька. – Герман его убил. Тоже небось, как и парням, насвистел про золото-брильянты в подушках-матрасах, сам оружие искал, а дурачок этот еще и следы ему заметал. А как не нужен стал, так и в расход.

И снова Акимов вспомнил, как за день до гибели не выслушал Витеньку, делая вид, что не видит убогого в коридоре.

«Ну что, сложилась картинка? – равнодушно спросил он самого себя и с самим собой согласился. – Сложилась. Только неясно теперь, что делать, как брать-то его? Если он вооружен, если стреляет метко и не раздумывая…»

– В общем, так, Пожарский. Ты сидишь до утра в больничке и даже не думаешь бежать, – строго предписал Акимов. – Не исключено, что назавтра ты понадобишься, так что срочно копыта свои залечивай.

– Лады, – угрюмо кивнул Колька.

«И зачем я ему насвистел, что он понадобится завтра? – недоумевал Сергей, направляясь в отделение. – Кой черт за язык тянул? Того и гляди выкинет коленце».