Клер проголодалась. Для себя она решила, что при всех упоминать о волчице и их с Фредериком Жиро разговоре не стоит. Одна лишь Бертий получит полный отчет о ее сегодняшних приключениях. Кузина будет рада разделить с нею этот секрет.

Колен сел во главе стола и стал читать «Отче наш». Женщины отвечали тихим «аминь». За едой девушки часто переглядывались, зная, что в своей спальне, на широкой кровати, они еще вдоволь нашепчутся.

— Вкусно! — оценил блюдо бумажных дел мастер. — Фасоль тает во рту, и чесночку ты не пожалела!

— А по-моему, перетушила, — ворчливо отозвалась Ортанс, хотя комплимент ей польстил. — Заставили тебя бегать по лесу в такой холод! Я слышала, о чем вы с Клер говорили. Пес сдох, верно?

Клер вкратце пересказала эпизод, который вскоре будет на слуху у всей долины. Бертий слушала, обмирая от волнения и страха, Ортанс с довольным видом кивала.

— Надо бы поблагодарить Фредерика Жиро, что избавил нас от этой нечисти! — воскликнула она. — Видно, у этого парня таки есть голова на плечах.

Клер ощутила всплеск гнева, даже ненависти по отношению к матери. Душевная черствость этой женщины, как и ее чрезмерная набожность, приводили девушку в отчаяние.

— Мама, Моиз тоже божье создание! — гневно заявила она.

— Не богохульствуй, дочка! — возразила на это Ортанс. — Посмотри лучше на себя! Растрепанная, щеки красные! Разве это прилично? И говоришь, как язычница.

— Нет! — уперлась Клер. — Это есть в Евангелии. Иисус говорит, что тот, кто делает больно самой маленькой птичке, делает больно и ему, и что Бог-Отец огорчается на небесах.

Ортанс не нашлась с ответом. Девушка много читала и память имела хорошую. И сейчас отличное знание катехизиса ей пригодилось.

Колен озабоченно поглядывал на свое единственное дитя. Сегодня Клер казалась ему еще красивей, чем обычно. Этим, возможно, и объяснялась чрезмерная раздражительность ее матери. Клер расцветала с каждым днем, и по контрасту с тонкой талией все отчетливей округлялись ее бедра и грудь. В свое время Колен Руа, ценитель женской красоты, открыто восхищался дочкой — этим плодом жарких объятий их с Ортанс первой брачной ночи.

Клер встала, чтобы достать из буфета фаянсовое блюдо с яблочным пирогом под медовой заливкой. Она испекла его этим утром, использовав последние плоды из собственного сада, дожидавшиеся своего часа на решетчатых чердачных полках. Семья молча приступила к десерту, наслаждаясь его нежным вкусом.

— Я иду спать! — объявила наконец Клер, облизывая губы, как лакомка-кошка. — Ты готова, Бертий?

— Да, конечно.

Это давно стало ритуалом. Клер отодвигала от стола плетеное кресло кузины и, присев, подставляла той спину. Бертий цеплялась за ее шею, после чего Клер пружинисто выпрямлялась и подхватывала несчастную калеку сзади.

Теперь девушке предстояло подняться на второй этаж по довольно-таки крутой лестнице.

Это маленькое испытание Клер превратила в игру. Она шепотом приказывала Бертий кричать что-нибудь вроде «Кучер, трогай!» или «По коням!». Но сегодня обошлось без шуток и смеха. Ортанс проводила их взглядом до самого верха. Губы ее сжались, образовав в уголках рта привычные горькие складки.

— Никогда Бертий не выйдет замуж, — сказала она мужу. — Придется ее кормить, пока глаза наши не закроются… Вот если бы Жиро-младший попросил руки нашей Клер! Заказов становится все меньше, Колен. Мы просим большую цену, чем некоторые.

Муж рассеянно кивал. Ему совершенно не хотелось обсуждать эту деликатную тему, тем паче что представить мельницу без Клер он не мог. Одним своим присутствием его единственное дитя радовало всё и всех вокруг. На охоте он очень устал, ноги болели. События этого морозного январского дня, волчья кровь на снегу, смерть старого Моиза — было отчего расстроиться. Но и завтрашнего розового рассвета, который осияет белый от снега пейзаж, он ждал без оптимизма: воскресенье, придется идти с Ортанс в церковь. Если б можно было сразу проснуться в понедельник, и за работу! Он представил острый запах бумажной массы, беспечную болтовню работников. Там его настоящий дом, между сушильными цехами и рекой… Там его сердце билось в унисон с текучей водой, под мерный грохот машин, от которого содрогались стены и который для него был музыкой, любимой и привычной.