Я впервые заметил, что Агеев покраснел, бледным я его уже видел, но раскрасневшимся, как гимназист, которого впервые поцеловала одноклассница, – нет.

За обедом он не отрываясь смотрел на Лизу, которая была в плотно повязанном платке и в почти монастырском платье, только с белым кружевным воротничком. Я подумал, что она не хочет показывать свои седые волосы, а так платок обрамлял только лицо, скрывая волосы, и лик у нее был просто иконописный, глаза же светились какой-то внутренней не то силой, не то христианской любовью ко всем живущим, скорее именно второе. Видимо, этот «свет» заметил и Сергей, поэтому он так неотрывно смотрел на Лизу.

После обеда Агеев пошел в выделенную ему комнату и по дороге сказал мне: «Сегодня я увидел сошедшего с небес ангела».

Я же прошел в кабинет к деду. Он заметно сдал с момента нашего расставания, под глазами появились мешки и цвет лица был какой-то землистый.

– Дед, ты выглядишь усталым, тебе нельзя так много работать, – сказал я. – Я понимаю, у тебя много дел, но разве ты не сам говорил, что на все есть управляющие.

– Эх, внучек, конечно, есть управляющие, но ведь ими управлять нужно и глаз да глаз иметь, а то разворуют все хозяйство, оглянуться не успеешь, если почувствуют слабину.

– А что Лиза, почему она здесь и ушла из монастыря?

И дед рассказал мне, что в ту ночь, когда мы были у Лизы и ее не пустили на могилу Генриха (дед сказал – Григория), он явился к ней во сне, а за ним она увидела Богородицу. Матерь Божия сказала ей, что Генрих в раю, и она может не беспокоиться за него, ему там хорошо и спокойно, но ей не надо принимать монашеский обет, так как она избрана для помощи страждущим и больным. Лиза должна помогать тем, кто страдает от тяжелых и опасных моровых поветрий, и сила Божья пребудет с ней на этом поприще. С тем они и исчезли. Наутро Лиза рассказала сон настоятельнице и попросила дать ей возможность врачевать, а не работать на кухне: колоть дрова и мыть посуду. Она попросила дать ей возможность учиться, так как Богородица велела ей облегчать страдания больных, а без медицинских знаний этого не сделать. Игуменья сказала, что это дьявольское наваждение, и наложила на нее епитимью, которая заключалась в том, что днем Лиза должна была еще больше физически работать, а ночью – молиться.

После того, как срок наказания закончился, Лиза опять спросила настоятельницу, но игуменья совсем взъярилась, и тогда Лиза сказала, что она уходит из монастыря, после чего Лизу посадили на хлеб и воду и приказали чуть не круглосуточно бить поклоны у бумажной иконки, мол, это наказание за гордыню. Вместе с этим ее стали готовить к постригу, но Лизе удалось передать записку к деду с одной из послушниц, которая отдала ее знакомой и внушающей доверие мирянке, сказав, что ее вознаградят, если она передаст записку по адресу. Дед помог, и сделал это через Синод, объяснив, что послушницу насильно хотят постричь в монахини. В монастырь прибыл аудитор Синода, факты подтвердились, после чего Лиза ушла из обители и поселилась у деда. Целый месяц Лиза приходила в себя, очень мало разговаривала и почти ничего не ела, даже постного, дед уже стал беспокоиться, не повредилась ли она умом опять, но время – лучший лекарь, и сейчас Лизе лучше, она даже стала немного музицировать. Она хочет учиться и только на врача, что в Российской империи пока невозможно.

Лиза написала письма в несколько университетов Европы, но положительный ответ о приеме на курс пришел только из Цюриха[35], где было можно женщине выучиться на врача, в Сорбонне же можно было просто слушать курсы по фармации, но сдать экзамены на диплом фармацевта женщине было невозможно. Поэтому Лиза решила сначала поехать в Сорбонну слушать лекции по аптечному делу, о котором она уже имеет некоторые познания, а затем, с нового учебного года поступить в Цюрихский университет. Дом и аптеку она продает, чтобы оплатить обучение. Чтобы успеть послушать лекции и посетить семинары до летней сессии, она уезжает поездом через Берлин уже послезавтра, а потом собирается вернуться на время каникул.

Дальше мы поговорили о наших делах с СЦ и ТНТ.

Дед порадовался за меня, моему ордену и очередному чину.

– Как, Сашка, ты и государя императора видел?

– Да вот как тебя, дед, – ответил я, – и даже говорил с ним. Внуки теперь у тебя потомственными дворянами будут, Владимирский крест это дает.

– Да ну! – удивился дед. – Ну, ты и обрадовал меня, внучек. Надо тебя женить, хочу посмотреть на дворянских внуков – небось, сразу по-французски, с рождения, заговорят, – лукаво усмехнулся дед. – За что же такой крест, да еще с мечами тебе даден?

– Да за все вместе заслуги: и за СЦ, и за ТНТ, и за то, что я для Военного министерства сделал.

– А вот Василий Егоров сказывал мастерам в Купавне, что ты при испытаниях бомб не испугался и спас от смерти двух полных генералов и десяток офицеров, – правду бает али врет? – спросил дед. – Ведь ты сам же взорваться мог, Сашка!

– Не скажу, что врет, но приукрасил маленько, там бы двух-трех человек убило, но главного генерала – скорее всего, – не стал я отпираться. – Только я знал, какая задержка взрыва будет, и успевал отбросить бомбу в яму. Ладно, хватит про подвиги, ты мне лучше расскажи, как дела идут?

Дед рассказал, что ТНТ разбирают «с колес», на него в очередь уже записываются. Берут строительные подрядчики и шахтовладельцы, преимущественно свои, уральские фабриканты старой веры. Они почти отказались от нобелевского динамита и вполне довольны цилиндрическими шашками ТНТ, которые удобно вставлять в пробуренные отверстия в породе. Так что, даже если не будет заказов от военных, производство уже окупилось и стало приносить чистую прибыль.

– А вот с СЦ проблемы – наработали десяток пудов, а продали четыре фунта, в Первую Градскую, известному тебе доктору. Я уже хочу людей с производства СЦ снять и на ТНТ поставить, а цех приспособить под выпуск взрывчатки.