Книги
Во имя Науки! Убийства, пытки, шпионаж и многое другое
На самом деле эти «джентльмены» по своей жестокости ничем не отличались от пиратов. Хуже того, именно они действительно наживались на рабстве. Но у них был некоторый лоск, и Смитмен начал заглядывать в их «загородное поместье» на острове Банс поиграть в вист или бэкгаммон. Еще он играл в гольф на кочковатом поле с двумя лунками. (Смитмен называл эту игру «гофф», и она немного отличалась от современного гольфа. Мяч был размером с теннисный, а лунки, как он говорил, «размером с тулью мужской шляпы».) Равнодушно подбирая слова, Смитмен характеризует гольф как «весьма приятное занятие для теплого климата, поскольку здесь нет никакого насилия, кроме единственного удара» в свинге. Настоящее насилие творилось всего в четверти мили от этого места, на дальнем краю острова, в загонах, где пороли и заковывали в кандалы рабов. В мае 1773 года на Иль-де-Лос Смитмен принял участие в охоте на коз и даже поступился своим правилом относительно алкоголя на берегу, где устроили пир и грог лился рекой. Среди участников развлечения был и Джон Титл, капитан невольничьего судна, который вскоре бросит за борт мальчишку, чтобы тот достал его шляпу, и пошлет бочки с фекалиями его отцу. Но по крайней мере в этот день они со Смитменом были в приятельских отношениях.
Вскоре после гулянки Смитмен отправился к себе на Банановые острова на попутном корабле, принадлежавшем Титлу, и оставил душераздирающую зарисовку о состоянии перевозимого «груза». Один историк уместно назвал ее «дантовской»: «Два-три раба каждый день выбрасывают за борт умирающих от лихорадки, дизентерии, кори, червей, – записал Смитмен. – Один доктор врачует болячки, раны и язвы или пичкает людей лекарствами, а другой стоит над ними с кошкой [-девятихвосткой, т. е. плетью], заставляя глотать их».
Среди жертв вспышки заболеваний оказался и Андреас Берлин. Алкоголь и так уже сильно подорвал его здоровье, но даже после того, как слег с лихорадкой и диареей, он требовал на борту свою привычную дозу грога (он также поедал в больших количествах ананасы, вероятно, как народное снадобье). Смитмен поначалу воздерживался от спиртного, но затем перестал – к своему сожалению. Берлин вскоре умер. Его африканские приключения продлились всего три месяца.
После такого удара Смитмен еще больше сблизился с компанией работорговцев. Это моральное падение не было простым или однозначным. Как видно из описания болезни на корабле, приведенного выше, человек, который когда-то не мог найти слов при виде двух чернокожих матерей, кормящих своих младенцев, никуда не делся и по-прежнему осознавал все зло рабства. Но тенденция падения определилась. Сначала он обращался к работорговцам исключительно за материальной помощью – оборудование, продовольствие, почта. Затем он стал с ними приятельствовать, стремясь к более выгодным торговым условиям. Со временем приятельство переросло в дружбу – так он скрашивал одиночество, омрачавшее его существование. Любому психологу ясно, что усиление контактов с работорговцами также вело к сближению с их взглядами и даже к их защите.
Дальше все пошло еще хуже. За полтора года, в течение которых уже длилась экспедиция Смитмена, берегов Англии достигло считаное количество экспонатов, в том числе насекомых. И это не была целиком вина Смитмена. На подготовку экспонатов требуется время. Главное же в том, что маршруты «торгового треугольника» проходили в одном направлении, и подготовленные ящики с образцами, оказавшись на борту невольничьего корабля, шли в Англию через Карибы, что на месяцы увеличивало время в пути. Кроме того, океанские путешествия – не самые благоприятные условия для сохранности образцов. Если они не портились от солнечного света, жары, влажности или брызг соленой воды, свой вклад вносили черви, муравьи и грызуны, во множестве обитавшие на борту.
В результате спонсоры Смитмена, сидя с пустыми руками, начали сомневаться в целесообразности своих инвестиций. Смитмен, в свою очередь, хорошо понимал, что его репутация как ученого и мечта войти в приличное общество джентльменов рухнут, если в Англии не получат достаточное количество экземпляров, причем срочно. С этой целью Смитмен начал сотрудничать в качестве агента с одним работорговцем из Ливерпуля, способствуя расширению его бизнеса в Сьерра-Леоне. Взамен ему было обещано предоставление места для ящиков с образцами на немногих кораблях, направляющихся из Африки непосредственно в Англию. Сохранение засушенных жуков и растений оказалось для него важнее, чем сохранение нравственных принципов.
В середине 1773 года Смитмен и сам окунулся в работорговлю. Деньги как таковые в Африке были весьма бесполезны, поскольку люди здесь предпочитали бартер – обмен товарами. Например, один капитан, доставивший Смитмену некий груз из Англии, потребовал в качестве оплаты раба. Вся местная экономика тоже держалась на рабах. Как Смитмен объяснял в одном из писем, он испытывал хроническую нехватку «свечей, сахара, чая, масла», обуви, гвоздей и прочих предметов первой необходимости. И, как бы он ни сокрушался по этому поводу, рабы в Сьерра-Леоне были своего рода универсальной валютой, единственным «товаром», за который он мог приобрести что угодно. В частности, табак и ром, которые ему были необходимы, чтобы расплачиваться с вождями и проводниками-охранниками. Без их помощи ему бы просто пришлось свернуть свою научную экспедицию – а с этим он смириться никак не мог. Поэтому в случае необходимости он стал торговать рабами.
Неудивительно, что в 1774 году Смитмен, испытывая нужду в финансировании своих исследований, перешел от простой торговли рабами на локальном уровне к продаже их на плантации в Америке. В письмах он продолжал оправдывать свое участие в работорговле. На этот рынок, утверждал он, его вытолкнула реальность местной экономической жизни. Но совесть время от времени давала о себе знать. Однажды он записал: «Мои сомнения относительно работорговли улетучились». Он стал частью системы, которую презирал.
Было бы приятно думать, что научные грехи времен Генри Смитмена безвозвратно ушли в прошлое. В конце концов, трансатлантическая работорговля прекратилась в начале 1800-х годов. Но суть в том, что нашим современным научным мировоззрением мы обязаны таким книгам, как
Наиболее важные музейные коллекции связаны с именем Ганса Слоана[13], лондонского врача и натуралиста. В молодости Слоан занимался коллекционированием на плантациях на Ямайке, а позже женился на девушке из семьи богатых рабовладельцев. Используя обретенное состояние, Слоан начал покупать коллекции у других натуралистов и со временем стал обладателем крупнейшей в мире коллекции по естественной истории, насчитывавшей десятки тысяч экспонатов. Возмутительно, но среди них были и человеческие. В своем личном каталоге он перечислял: «кожа руки черного с инъекцией красного воска и ртути»; «фетус негра из Вирджинии»; «камни, извлеченные из вагины черной африканской девочки». В 1727 году Слоан использовал свою коллекцию в качестве трамплина, чтобы стать президентом Королевского общества. Он сменил на этом посту Исаака Ньютона.
В 1753 году, перед смертью, Слоан совершил нечто необычайное. Он хотел финансово обеспечить дочерей, но при этом сохранить в целости коллекцию, чтобы она не рассеялась на аукционе. В завещании он указал, что передает все собрание британскому правительству за 20 000 фунтов (3,1 миллиона долларов на сегодняшние деньги) для создания музея. Чтобы собрать нужную сумму, правительство устроило лотерею с билетами по 3 фунта (470 долларов), и, несмотря на некоторые махинации (например, организаторы скупали билеты пачками и перепродавали их по завышенным ценам), лотерея собрала 300 000 фунтов (47 миллионов долларов). Поскольку правительство хотело сделать музей открытым для публики, его назвали Британским музеем. Он быстро стал одним из самых известных учреждений в мире. Позже большая часть экспонатов из собрания Слоана была передана в Музей естественной истории в Лондоне – еще один маяк цивилизации. Таким образом, собрание Слоана, множество предметов из которого имело непосредственную связь с рабством, стало основой коллекций самых знаменитых культурных учреждений мира.
Честно говоря, как-то выделять эти музеи нет оснований. Другие образцы, имеющие отношение к работорговле, можно обнаружить в Оксфорде, Глазго, Челси. На самом деле почти в каждом музее естествознания в любом крупном европейском городе – в Париже, Мадриде, Вене, Амстердаме – наверняка есть экспонаты аналогичного происхождения. Впрочем, это не просто пыльные диковины. Ученые до сих пор обращаются к этим коллекциям для изучения окультуривания диких растений и исторического изменения климата. Из этих же образцов извлекают ДНК, выясняя эволюционное развитие растений и животных. Тем не менее большинство ученых остаются в полном неведении о происхождении предметов, с которыми имеют дело.
Не знают об этом и многие историки. Только некоторые из них, будучи не в силах больше закрывать глаза, начинают, наконец, разбираться в происхождении музейных коллекций. Кое-кто даже пытается развернуть научную дискуссию о репарациях жертвам рабства и о культурном наследии рабовладения. Как заметил один из них, дискуссии о прибылях, которые принесло рабство, обычно ведутся в рамках «долларов и центов, фунтов и пенсов. Однако эта прибыль, безусловно, может измеряться в собранных образцах и опубликованных статьях».
Признание такого наследия может быть болезненным для ученых. В конце концов, разве научный прогресс – не та сила, что действует на благо человечества? Безусловно. Но это еще и человеческие устремления, действия людей, полных благих помыслов, но подверженных ошибкам, людей, поглощенных своими исследованиями и игнорирующих угрызения совести. Таких, как Генри Смитмен.
В конце концов, все компромиссы, на которые шел Смитмен, дали ему возможность добиться в науке того, к чему он стремился. Но не совсем. Благодаря участию в работорговле он смог закупить все необходимое, чтобы совершить несколько длительных экспедиций к термитникам и набрать такое количество образцов, что один из его спонсоров позже взмолился: «У меня в доме и половины этого не поместится!» В конце 1775 года, после четырех лет жизни в Африке, Месье Термит почувствовал, что сложившаяся научная репутация уже позволяет вернуться в Англию, где, как он полагал, его должны встретить как героя. Поэтому он упаковал все образцы и купил место на невольничьем корабле «Елизавета», отправлявшемся на Карибы.
Как только Смитмен ступил на борт, капитан корабля вырвал у него из рук ларец с образцами жуков и растений и вытряхнул содержимое, словно мусор. У ящика был очень хороший прочный замок, и капитан решил хранить в нем корабельные пистоли, необходимые для подавления бунта на корабле или восстания рабов. Впрочем, вскоре у капитана возникли более серьезные проблемы. «Елизавета» текла, как старое корыто, и требовалось постоянно откачивать воду, чтобы она держалась на плаву (через несколько недель после прихода в Вест-Индию корабль был признан непригодным для дальнейшей эксплуатации). Из 293 рабов, которых «Елизавета» везла в Америку, 54 человека умерли за время пути.
Смитмен планировал после прибытия тотчас же отправиться в Англию, но его подкосил очередной приступ малярии, он не рискнул встречаться с суровыми зимними ветрами в плавании через Атлантику и решил пересидеть несколько месяцев на берегу. Однако к тому моменту, когда он был готов продолжить вояж, уже вовсю полыхала война за независимость, и американские приватиры повсюду захватывали британские корабли. Оказавшись в безвыходном положении, Смитмен в итоге решил поселиться на Тобаго и четыре года занимался естественно-научными изысканиями на различных островах. Самым примечательным стало его исследование карибских огненных муравьев, которые перемещались по островам такими тучами, что Моисей засомневался бы, стоит ли насылать их на фараона. На островах муравьи нападали даже на сельскохозяйственных животных, за ночь обгладывая до костей туши коров и лошадей. Местные называли эти стаи «муравьиным проклятием».
И все эти годы Смитмен размышлял по поводу рабства. Вест-Индия во многих смыслах была райским местом: яркая, богатая растительность, множество новых видов флоры и фауны, – и он проводил долгие дни в прогулках на природе и коллекционировании. Однако нередко он оказывался и вблизи плантаций, где то и дело слышались свист хлыста и крики боли. Он был свидетелем публичной порки рабов, как мужчин, так и женщин, и длинные извилистые шрамы, покрывавшие их тела, виделись ему в кошмарных снах (рабовладельцы часто лили свечной воск или сыпали толченый перец чили на раны, чтобы усилить страдания. Некоторые даже бросали перец в глаза). В Африке Смитмену как-то еще удавалось дистанцироваться от рабства. Но жестокость жизни на плантациях поправила его нравственный компас, и он снова стал противником рабства.
Наконец, в августе 1779 года Смитмен решил преодолеть последний этап «торгового треугольника» и вернуться в Англию. Разумеется, корабль, на котором он плыл, захватили пираты, и все собранные экспонаты – плоды многолетних трудов – были выброшены в море. Он вернулся в Англию ни с чем, и триумфальной встречи героя, о которой он так мечтал, не состоялось. Но он хотя бы смог представить в Королевском обществе высоко оцененный доклад о термитниках. Однако высокомерный президент общества решил, что Смитмен недостаточно благороден для их рядов, и практически блокировал его прием в члены общества. Смитмен, безусловно, был убит горем. Его мечта стать джентльменом-ученым рассыпалась в прах.
Пришлось опираться на собственные силы. Он начал читать платные лекции, которые пользовались большой популярностью, о своих приключениях в мире муравьев и термитов. Одновременно он стал заметной фигурой в движении аболиционизма. Практически каждую свою научную лекцию он заканчивал краткой проповедью против рабства, «этой постыдной политики, которая унижает один вид [т. е. расу] человеческих существ, чтобы немногие представители другого купались в роскоши».