Мой отец, профессор статистики в Боулдере, казался идеальным, но теперь, когда я стала взрослой, я осознаю, что, возможно, это было немного не так. Однако во многих отношениях он поступал со мной правильно. Он нанял для меня любящую няню, когда я была маленькой, хотя моя мать оставалась дома, будучи безработной, так что мне не грозило развитие каких-либо странных привязанностей. Он проверил меня на расстройства аутистического спектра, так как сам страдал этим, хотя моя мать была категорически против этого. Когда у меня не обнаружили синдрома Аспергера, как у него, он притворился, что не разочарован. Во время давно назревшего развода моих родителей он не развязывал никаких затяжных публичных распрей и не «заставлял меня выбирать» между родителями.

С другой стороны, после нескольких лет совместной опеки он оставил меня с мамой и отчимом и переехал в Вашингтон на работу. После этого у меня случился период злобы и негодования.

Это закончилось, когда появилась Джессика. Хотя у меня уже начали появляться некоторые маркеры депрессии и тревожных расстройств, которыми обременена ДНК обоих моих родителей, ее рождение заставило меня почувствовать, что я осталась с мамой не просто так, а по значимой причине. Этой причиной был красивый, смеющийся ребенок. Ее первая улыбка была в три недели, и хотя теперь я знаю, что статистически это маловероятно и это было просто случайностью, я помню то чувство, когда первый раз ее увидела. После этого я бы сделала все что угодно ради ее улыбки.

Я хорошо сдала школьные экзамены, так что мой средний балл почти не изменился, когда я перестала ходить в библиотеку после школы, чтобы делать домашнее задание, а вместо этого мчалась домой, чтобы поиграть с ребенком. Абсолютно никто не протестовал, когда я перенесла ее кроватку в свою комнату, чтобы помочь с полуночными бутылочками и переодеваниями. По мере того, как мы с ней обе становились старше, я часто начинала отправлять домой няню, когда возвращалась из школы, и мы вдвоем каждый день ходили в соседний парк и играли на качелях. По выходным мы отправлялись в пекарню пешком. Когда Джессика что-то хотела, я давала ей все в тот же момент, и она полюбила меня. Как же она любила меня!

И моя мать любила нас обеих за это. Не было никаких сомнений в том, что Джессика была ответом на все наши молитвы. Она была прекрасна в том, в чем я не отличалась, она была жизнерадостна тогда, когда я была угрюма, ее обожали все, кто встречал ее, в то время как меня обожал только отец. Ежедневная забота о ней была главным событием каждого дня. Мама сияла, когда видела нас вместе. Она водила нас повсюду и рассказывала всем, кто хотел слушать: «Пейдж просто бесценна», и люди не переставая спрашивали ее, могу ли я приходить и нянчиться с их собственными детьми в пятницу и субботу вечером. Я соглашалась, но настаивала на том, чтобы взять с собой Джессику, и вроде бы никто никогда не возражал. В конце концов, Джессика играла с их детьми, смеялась, веселилась и дружила с каждым ребенком в округе. К тому времени, как ей исполнилось четыре года, она начала повсюду таскать за собой свою собственную куклу и «нянчиться» с ней, заявляя, что когда вырастет, хочет быть похожей на меня.

Но затем, в том же году, произошла катастрофа. Наша семья уже никогда не была прежней после этого случая, хотя кому-то это событие могло показаться незначительным. Это случилось в бистро по соседству, куда мама однажды пригласила нас с Джессикой на обед. Это был учебный день, но в город приехала какая-то мамина знакомая по колледжу на востоке. Мама хотела, чтобы она познакомилась с ее «удивительными дочерьми».

Мы вместе ходили в маникюрный салон, чтобы поухаживать за ногтями. Мы сидели рядом с мамой в салоне и сушили ногти, пока она делала укладку. Я читала Джессике журнал с картинками, осторожно переворачивая страницы подушечками пальцев, чтобы не повредить идеальный блеск лака. Она заливисто смеялась над страницей «Это глупость!»[4]. Там был простенький рисунок кафе-мороженого, полного посетителей, но все в нем было немного не так. Например, пингвин, а не человек ел мороженое. Своим детским голоском Джессика указывала на что-нибудь и говорила: «Ты не ешь мороженое, Осьминог! Это глупость!»

Выходя из салона, я чувствовала себя абсолютно красивой. Джессика уже скакала вокруг, подпрыгивая очень высоко. Она указала на машину, выкрашенную в ярко-розовый цвет, и сказала: «Это глупость!» Я пристегнула Джессику к ее автокреслу, и она тихо сказала: «Спасибо, мама Пейдж», а я приложила палец к губам, надеясь, что это напомнит ей о том, что не стоит говорить так, пока мама рядом. Я подмигнула ей, и она кивнула. Я думала, что мы поняли друг друга.

Мы сидели на площади за столиком на четверых в кафе. Мама заранее проинструктировала меня по части поведения и нарядила соответственно случаю: я была не в своих обычных мешковатых джинсах и футболке с логотипом колледжа сверху, а в платье до колен в крошечный цветочек. На Джессике было платье с тем же принтом, но гораздо более пышное. На маме были шорты с тем же принтом и белая рубашка на пуговицах, завязанная узлом на талии. Я помню, как она прошептала, когда мы вошли в дверь: «Девочки, ведите себя непринужденно».

Но когда мы начали есть рядом с этой женщиной, которая была стройнее моей мамы, с чуть более высокой грудью и носила обручальное кольцо чуть больше, чем у нее, Джессика наклонилась ко мне и прошептала голосом, который, вероятно, казался тихим для четырехлетнего ребенка, но достаточно громким для всех остальных:

– Мне нужно сходить на горшок.

Моя мама начала отодвигаться от стола, как будто она привыкла к таким просьбам. Я замерла. Я поняла, что сейчас произойдет, еще до того, как это случилось. Я попыталась дать знак головой, глядя на Джессику. Но судьба была уже предначертана. Она громко сказала моей маме:

– НЕ ХОЧУ С ТОБОЙ! ХОЧУ ПОЙТИ С МАМОЙ ПЕЙДЖ!

Мама только рассмеялась.

– Сестра Пейдж, – мягко поправила она ее, положив руку на лоб Джессики и убрав с глаз прядь ее пышных светлых волос. Она повернулась к своей подруге по колледжу и произнесла:

– Как мне повезло, что они так сблизились, правда? Я так счастлива! – А потом она повернулась ко мне, все еще находившейся в ступоре. – Лучше поторопись, Пейдж, дорогая.

И все было кончено. Я отвела Джессику в ванную, а потом мы вернулись к столу. Мама велела Джессике подойти и сесть к ней на колени. В парадную дверь вошел таксист, и мама сказала мне, что он здесь, чтобы отвезти меня в школу. Она ведь не собиралась позволить мне пропустить урок математики, не так ли? Только не мой любимый предмет.

И я пошла в школу в этом дорогом розово-фиолетовом платье, и все дети смеялись надо мной, потому что оно слишком отличалось от моей обычной одежды, и, когда ты так же непопулярна, как я, тебе не стоит даже пытаться изменить одежду. Когда я вернулась домой, мама познакомила меня с новой няней Джессики, строгой женщиной с сильным французским акцентом, чья работа заключалась в том, чтобы обучить Джессику иностранному языку. Следующий мамин поступок в ретроспективе можно было назвать макиавеллиевским: она записала меня на уроки плавания в общественном бассейне, и, поскольку я никогда раньше не заходила в воду, меня заставили пройти в купальнике мимо всех опытных пловцов моего возраста к мелкому концу бассейна, чтобы присоединиться к классу шестилетних детей с затычками для носа и поплавками с единорогами. Наши с Джессикой жизни начали плыть параллельно, как два корабля в ночи. Ее переселили в ее собственную спальню и разрешили украсить ее по своему вкусу, что заставило ее хихикать, смеяться и танцевать. Она начала говорить на пиджине – смеси английского и французского языков.

Если она и скучала по мне, то этого нельзя было утверждать наверняка. Что касается меня, то, возможно, мне давно пора было понять, что я не мать этого ребенка. В шестнадцать лет мне, вероятно, следовало писать смс и водить машину, или пить и водить машину, или делать что-то еще, столь же опасное, чтобы попытаться сепарироваться от родителей.

Может быть, именно поэтому, чтобы наверстать упущенное, я взяла большую порцию маминого снотворного и попыталась покончить с собой.