Он повернулся к унылому капитан-лейтенанту Мягкову.

— Что-то жених не особливо весел! — дернул щекой. — Зрю я, огорчить меня хочешь дерзостью нежданной? Иван Николаевич промолчал, покорно склонив голову перед царем.

— Вот и славно! — одобрительно сказал тот. — Едем! Своего экипажу не беру, вашего довольно станет!

Усадив моряков в карету, Петр с гоготом согнал кучера и занял его место. Заметив Степашу, поманил его к себе. Юнга осторожно приблизился.

— Садись! — приказал Петр. — Как зовут тебя, матрос невеликий?

— Степашей, — испуганно сказал мальчуган, усаживаясь рядом с царем. — Из Кириков я, архангельский!

— Из Кириков? — с доброй лукавой насмешкой переспросил Петр и протянул руку. — А я, стало быть, из московских Романовых буду, Степаша!

— Со знакомством вас, — отважно сказал юнг.

Царь снова громко загоготал, вздернул усы, свободной рукой потрепал мальчугана, одобрительно подмигнула со знакомством, значит.

Карета ходко катила по нарождающимся петербургским улицам. Бравые морячки боялись высунуться из окон кареты. На улицах уже серело, чадно догорали смоляные бочки, а случающиеся после вчерашних праздничных хлопот редкие прохожие вглядывались в экипаж, в ужасе отводили глаза и лишь следом уже ели карету любопытным взглядом — каждому хотелось знать, кто же едет в карете, коли кучером у него сам государь?

Было время смены караулов.

— Родители живы? — продолжал неспешные расспросы Петр Алексеевич.

Узнав, что Степаша Кирик круглая сирота, замолк ненадолго, размышляя о чем-то своем, потом снова спросил.

— А есть ли у тебя, Степа, тяга к учению? — и, узнав, что тяга такая есть, как о решенном уже, сказал: — Быть тебе, Степка, в Европах. На днях Абрама туда учиться посылаю, будешь с ним во товарищах.

— Если герр Иоганн отпустит, — осмелев, сказал Степаша.

Петр с ухмылкою глянул на него, недовольно дернул щекой, сопнул гневно, но гнев свой сдержал, захохотал громко, хлопая свободной ладонью по ляжке, и уверил мальчика.

— Отпустит! Ей-ей, отпустит, коли я его о том попрошу! Резко натянув вожжи, государь окриком остановил лошадей, бросил вожжи ошалевшему от страха кучеру, и выглянувшие из окон моряки со смятением осознали, что экипаж вновь стоит у царского дворца. Яков Николаевич покачал головой, капитан Бреннеманн крякнул и сжал руку белого от страха да утреннего сушняка Мягкова:

— Молчи, Ванька, все будет хорошо. До дна еще далеко… Петр, слегка пригнувшись, шагнул в дом, жестом позвав за собою жениха с товарищами его, и Мягкова снова залила липкая волна страха. Неужто… Страшно было даже подумать о том, а сказать, так и вообще невмоготу. Шел Мягков за широко вышагивающим государем и чувствовал, как сзади его подталкивают товарищи. Жаль, Суровикина не было. Казак показываться государю на глаза опасался, с атаманом Булавиным еще не было покончено, а потому к казакам Петр Алексеевич не мог не чувствовать раздражительности и опаски. И все блазнилось Мягкову, что шуткой все было, знамо ведь, как склонен государь к игрищам да забавам различным.

В малом зале государя с гостями встречали сестры его да государыня, все в голландских платьях — юбки тонкой шерсти с золотыми полосами по подолу, узкие душегрейки, — шея да плечи — голые, руки белые по локоть — голые, глаза подведены, брови начернены, над алыми губками мушки чернеют. Государыня была темноволоса и кудрява, в уголках большого красивого рта — улыбка, в глазах — усмешка добрая, брови широкие дугою выгнулись. Сестра государева Наталья стояла в окружении сестер Александра Даниловича Меншикова, взятых из отцовского дома во дворец под присмотр Анисьи Толстой.

Кругловатое личико Натальи с курносым вздернутым носиком, смеющиеся глаза, маленький пухлогубый ротик — все в ней дышало юной чистотой и некоторой отстраненностью от происходящего. При виде государя все склонились в поклонах, у Меншиковых поклоны выходили неловко, словно пухлые задницы их перевешивали остальные воздушности тела. «Неужто государь решил меня с Мен- шиковым породнить?» — обожгла Ивана Мягкова неосторожная мысль.