После крещенских морозов Иван сговорился с Яковом, который ехал в Тулу купить у купцов лино-батиста, тарлатанов да драгоценный склаваж для своей молодой жены. Якову братцева задума совсем не понравилась, только ведь и отказать было нельзя. А посему после возвращения Якова родителям огорченным было сказано, что получено для Ивана секретное воинское предписание, указывающее капитан-лейтенанту Мягкову явиться в Петербург под строгие адмиральские глаза.

Таким указаниям противиться было нельзя, и с недолгими родительскими хлопотами да маменькиными жалостливыми приговорами Иван отправился в путь, обняв отца и нежно поцеловав вытирающую слезы мать.

Теперь же замирало и жарко ахало сердце влюбленного Ивана. Вот уже видны были чаканные крыши рыбацких домов и темная полуутонувшая в снеге казарма, около которой неторопливо расчищали тропинки армейские инвалиды, которым после выслуги некуда было податься.

А вот уже и дом разлюбезной Анастасии.

Иван нетерпеливо приказал ямщику встать и сам принялся разгружать узлы с гостинцами да подарками.

Прошел во двор, отворил хриплую от морозов дверь и замер на пороге, пораженный нежилым видом горницы.

«Ах, гадюка! — ненавистно мелькнуло в голове. — Достал-таки!»

Придерживая одной рукою полы распахнутого тулупа, Мягков бросился к дому подполковника Востроухова. Тот был на месте и, казалось, совсем не удивился ни явлению капитан-лейтенанта, ни его кипящему гневом лицу.

— За спросом явился? — буднично спросил он. — Ты бы, Мягков, ноги обмел да шапку снял, коли в дом входишь. Добрые люди, входя, Богу крестятся да хозяину здравия желают. А этот — на тебе! — бураном пылящим ворвался!

— Не до политесов! — буркнул Иван. — Где она, Ануфрий Васильевич? Не томи душу!

Востроухов вздохнул, завистливо глянул на Мягкова и развел руками:

— Не знаю, Иван Николаевич, ей-ей, не знаю!

— Как это? — Мягков обессиленно сел на скамью, глядя на старого служаку.

— Вот так. — Тот сел рядом, поджал губы, скорбно поглядел на образа в красном углу. — Еще осенью поздней — спать ложились, она избу топила, утром встали — дом пустой. И ума никто приложить не может. Вроде и места у нас не разбойные, неоткуда беды ждать. Правда, сказывают, видели в ночь карету в распадке. Только в карету ту я не шибко верю, не княжна, чай, чтобы в каретах по Руси разъезжать. Резонировать я тебя не буду, ибо нет фирияка от укусов той змеи, что любовью зовется. Иной раз думаешь — золотой, а нагнешься — алтын увидишь.

Он дружески коснулся плеча капитан-лейтенанта и участливо с определенным бономи предложил.

— Я чаю, ты не одну версту отмахал, Иван Николаевич. Раздевайся, отдыхай, поклажу твою мои дворовые в дом снесут. А я пока указания дам самовар поставить да штоф с рябиновкою из подвалов поднять.

Ах как пьют у нас на Руси обиженные да судьбой обездоленные! Последний грош — и тот в кружале иль питейной лавке оставят, а горе, что в душе их бушует, обязательно горькой зальют. Зальют и повторят, а там уже и остановиться трудно, и деньги неведомо откуда плывут, кураж идет, пропой длится, а когда человек наконец в себя приходит, зрелище видится безрадостное — и денег нет, и горе с тобой, и морда в драке с неведомым супротивником расквашена. Нечто подобное испытал и капитаи-лейтенант Мягков, когда после безуспешных расспросов степенных и неразговорчивых холмогоров в доме Ануфрия Васильевича Востроухова очнулся. Глянул на себя в зеркальце, небритую опухшую морду свою увидел и сплюнул с тоски и досады.

Около дома корабельного мастера Курилы Артамонова на длинном шесте полоскалась разноцветная ветреница, показывающая направление ветра.

Сам Курила Фадеевич Артамонов в своей избе занимался диковинным делом — поставил посреди горницы бадью с морской водой и пускал в оной воде досочку с вертушкою на конце, и оная вертушечка ходко двигала досочку к другому концу бадьи, даже некоторый бурун за нею вздымался.

— А-а, никак доблестного капитана Мягкова зрю, — спокойно и даже с некоторым равнодушием прогудел он в бороду. — Долгонько добирался, Иван Николаевич!