– Да что ты несешь? В каком привычном виде? Дворец перекрасили так, что и не узнаешь… Он был темно-красным, а не салатовым. А где скверик императрицы под окнами дворца? А где нормальная брусчатка? Что это за классики для Кинг-Конга выложили по Дворцовой?

Маргарита полагала, что к мелочам можно и не придираться, и напомнила о главном:

– Но столп-то ведь стоит?

– Да, хоть на чем-то глаз отдыхает! В России дышит все военным ремеслом, и Ангел делает на караул крестом, – продекламировала Валька старинную петербургскую эпиграмму.

Сарказм, присущий городскому фольклору, в Валькиных устах был почти незаметен, зато явно звучала гордость за отечественные армейские традиции.

На Невском Валька вновь принялась крутить головой и удивляться тому, что было вокруг:

– Это же дом Вавельберга! Бывший Торговый банк. Я и представить не могла, что обнаружу его в таком унылом состоянии! Он ведь совсем новенький, тысяча девятьсот двенадцатого или тысяча девятьсот тринадцатого года постройки!

– Ничего себе – новенький! Да ему же без малого сто лет! Но для вековой постройки он недурно смотрится – все-таки стены гранитом облицованы, а граниту что сделается?

– Это для вас, людей, сто лет – вечность, а для нас, бессмертных, – мгновение ока… А дом Торгового банка надо было видеть в прежние времена, когда все тут было ухоженным. Стекла в окнах сверкали, швейцар такой у дверей стоял – прямо генерал! Гранит с мылом мыли, чтобы пыль его не портила и копоть на разъедала. И дом смотрелся шикарно. Знаешь, как его называли? Денежное палаццо… А разве теперь он вызывает подобные ассоциации?

На Васильевском острове Вальке понравилось еще меньше, чем на Невском проспекте. Но Маргарита перестала обращать внимание на ее ворчание. Люди, долго живущие на свете, имеют привычку утверждать, что в прежние времена все было лучше. А Валька живет очень долго и помнит не только те времена, когда Санкт-Петербург, стольный град Российской империи, поражал блеском роскоши, но и те времена, когда никакого Санкт-Петербурга тут не было, а по пустынным берегам Невы в яростной жажде победы бодрым маршем двигались на врага ратники князя Александра, позже прозванного Невским… Кстати, судя по словам Вальки, с Александром Невским она была хорошо знакома и, предаваясь воспоминаниям, именовала его по-свойски Санечкой.

Маргарита никогда не спрашивала, сколько валькирии лет, а догадаться было не так-то просто, тем более Валька имела привычку морочить голову всем интересующимся данным деликатным вопросом и время от времени то уменьшала свой возраст на пару-тройку сотен лет, то прибавляла сразу полтысячи. По виду-то возраст валькирии никак не определишь: когда она смеется, выглядит совсем девчонкой, лет на двадцать – двадцать пять, не больше, но бывают дни, когда она устает, и тогда ей можно дать не меньше тридцати.

В вестибюле научной библиотеки шел интеллигентный питерский скандал – один из посетителей сцепился с продавцом книг, разложившим свой товар на столе у входной двери. Среди прочих раритетов там было выложено современное издание «дневников» Пушкина, которое вызвало бурю негодования у читателя библиотеки. Истошно вопя, что это – наглая фальсификация, бесстыдно порочащая память поэта (а поэт, как известно, наше всё, и даже больше), любитель-пушкинист так и бросался на книгоношу, поступившегося принципами в жажде наживы.

А тот в ответ активно огрызался, чувствуя в происходящем ущемление собственных коммерческих интересов. Дискуссия шла в жестком тоне, хотя, к чести петербуржцев, без использования выражений, которые принято называть «непарламентскими».

Невольно заинтересовавшись предметом спора, Маргарита взяла экземпляр мнимых дневников, перелистала и тут же натолкнулась на какую-то дурацкую историю, рассказанную от лица Александра Сергеевича. Якобы некая дама, имевшая множество любовников (в числе которых, естественно, был и великий поэт), мечтала устроить зеркальный потолок в собственной спальне, дабы, предаваясь любовным утехам, одновременно любоваться происходящим, поглядывая на потолок. Тогда ее любовники, опять же включая Пушкина, скинулись и в складчину установили у общей дамы вожделенные зеркала, чтобы сделать ей приятное, ибо привыкли ее баловать и ублажать…

Конечно, Пушкин был известным дамским угодником… Но все мелочные расчеты, связанные с дорогостоящим ремонтом в спальне дамы, лишенной предрассудков, и пошлые авторские комментарии совершенно не вязались со всем тем, что знал про солнце русской поэзии каждый школьник, и посему принадлежность дневников перу Пушкина вызывала сомнения даже при столь поверхностном знакомстве.

Маргарита, искренне убежденная, что Пушкин и вправду наше всё, и имя его осквернять незачем, тут же внутренне солидаризировалась с поклонником поэта, срамившим книготорговца, но принять личное участие в скандале не посчитала нужным. Она просто провела над книгой рукой, очертив круг, и что-то прошептала.

– Это позор! – закричал любитель-пушкинист и выхватил у Маргариты книгу, чтобы сунуть ее в нос нахальному торговцу. – Как вы смеете торговать подобной дрянью? Из-за таких, как вы, Россия теряет свой культурный уровень.

– Что это? – с ужасом спросил продавец, глядя на книгу.

– Нет, это я вас спрашиваю – что это? – не желал упускать инициативу пушкинист. – Это – свидетельство национального позора!

Но книготорговец уже утратил вкус к культурным формулировкам.