Что же мешало установиться этому «обычному» у нас гоголевскому настроению длительной дороги по бескрайним российским просторам? Невольно ощущаемый контраст с хотя и длительными, но динамичными и напряжёнными деловыми поездками по Америке и, особенно, по Европе при возвращении? Вряд ли впечатления от них уже совершенно забыты. Да и воспоминания о бурных событиях «отчётного периода», прошедшие «игры» с Берией и Курчатовым, неопределённость дальнейшей судьбы, располагали не к меланхолическому безразличию, а к сосредоточенному самоанализу.

Конечно, Курчатова он не знал ни лично, ни по фамилии, но понимал, что его отчёт принимало высшее руководство советского атомного проекта.

Однако, как видно из письма, ни меланхолия, ни умственная работа не овладели им. Жара, пыль и скука… Почему? Причин оказывается две.

Первая описана Жоржем с джеромовским юмором:

А вторая – собственное самочувствие:

Так что первые трое суток пути ничего приятного не принесли. К списку огорчений можно добавить и то, что из-за дефекта колеса в первые же сутки отцепили вагон-ресторан. Жорж сохранил о нем теплые воспоминания:

И, со всё-таки берущей своё на третьи сутки пути меланхолией, философски замечает:

После окончания насморка он начинает с неизбежной меланхолией оглядываться по сторонам:

Наконец появляются и первые результаты осмысления дорожных наблюдений:

Это, конечно, отголосок невольного сравнения нынешней поездки со стремительным прошлогодним броском по Европе в «Восточном экспрессе».

Следующее письмо отправлено также с дороги 15.05.1949 г. «между Читой и Хабаровском».[186] И продолжает тему российских просторов и их восприятия путешественником.

Поездка длится уже почти неделю. Как пунктуально отмечает Жорж,