Как-то Сосновский ехал в купе с женщиной, целые сутки ни на минуту не спустившей с рук болезненного, капризного сына. Ребенок без конца хныкал, брыкался, а она то уговаривала, то баюкала его, то давала сладости. Женщина жила только им, глухая ко всему окружающему, полная ровного внимания и любви. Нет, удивляло, конечно, не то, что она любила свое капризное дитя. Поражала ее неутомимость. Как она выносила и сносила это? Откуда брала силы, волю?

Эту же настойчивую терпеливость Сосновский видел и у жены. Ко многому равнодушная, изнеженная, она была одержимой, когда дело касалось детей или ее самой. Леночка и Соня — близнецы — росли не ахти здоровыми. И когда болели, Вера, худея на глазах, ни на шаг не отходила от них. С упорной, методической настойчивостью, от которой другая давно бы изнемогла, она, скажем, тысячу раз повторяла, чтобы дочки не сутулились, не морщили лобиков, пока не добивалась своего. И хотя Соня с Леночкой ничем особенным не выделялись, Сосновский верил: они будут красивыми и ловкими, будут, не имея музыкального слуха, прилично играть на рояле, даже петь. Порукой всему — жуткое терпение и настойчивость Веры.

И еще. Ее ровесницы — например, Кашина — давно обабились, расплылись, словно были из теста. А у Веры стройная фигура, молодая походка, по-девичьи вскинутая голова и почти без морщин лицо. Глядя на жену, Сосновский убеждался в невероятном: женщина, если только сильно захочет, наперекор всему может заставить себя быть здоровой, красивой, может сделать такими и других.

И это невольно рождало уважение к Вере, заставляло слушаться ее и многое прощать.

Познакомились они на Рижском взморье. И первое, что поразило Сосновского в будущей жене, было ее настойчивое упорство. Ежедневно, в одно и то же время, ее можно было видеть в модном полосатом купальнике на пляже, Стройная, высокая, она привлекала внимание, знала это, но держалась, словно была одна. Чтобы загореть красиво и ровно, она часами простаивала, окаменев в самой неудобной позе.

Дни стояли на редкость погожие. Море лежало радостное, голубое, с ласковым шепотом набегая на берег. На небе, вдалеке, росли влажные кучевые облака, поднимавшиеся не из-за горизонта, как обычно, а будто выплывавшие из небесной глубины. Море бороздили рыбацкие шхуны, баркасы. Вокруг них мотыльками кружились чайки. И на фоне этой роскоши неподвижная фигура Веры выглядела фантастично.

Под вечер взморье превращалось в набережную. Туда и сюда в наброшенных пледах, плащах прогуливались отдыхающие. Останавливались, кормили чаек. Их было очень много. Они хватали кинутую им поживу на лету или стремглав падали за ней в воду. Самые же смелые ходили по кромке берега, подбирая хлеб. И тогда они были вовсе не похожи на быстрокрылых птиц. Торопливо семеня по песку, они скорей напоминали водяных курочек, повязанных черными платочками.

Прогуливаясь, кормили чаек и Сосновский с Верой. Смотрели на море, на закат солнца — огромного, слегка сплюснутого, огненного. Оно на глазах опускалось в воду, и за последним его лучом легко было проследить. Луч угасал, окрестность окутывали мягкие сумерки. Линия горизонта терялась. Море и небо сливались вдали, и рыбацкие баркасы тогда становились похожими на самолеты, что строем летели над водой, на которой еще трепетал прощальный свет. Иной раз море от неба отделяла стальная полоска. И тогда те же баркасы напоминали самолеты на старте — перед ними светлела взлетная дорожка.

Наблюдая за этими чудесными превращениями, за игрой красок и света, Сосновский чувствовал: Вера разумеет его лучше, чем он сам себя.

Однажды, как раз во время латышского народного праздника Лиго, когда по всему побережью горели огни, Сосновский с Верой долго гуляли. Разнаряженные парни и девушки в венках из дубовых веток, из живых и бумажных цветов, прохаживались по берегу. Другие со жгутами аира гонялись друг за дружкой. . Пожилые, степенные толпились вокруг костров и громадных факелов — пылающих бочек, установленных на столбах, пели песни.

Ободренный праздничной сутолокой, Сосновский несмело привлек Веру к себе и погладил ее руку. Он гладил и улыбался, а она, не глядя на него, почувствовала это и сказала:

— Вы улыбаетесь, Максим. Правда?

Будучи влюбленным, Сосновский, возможно, кое-что преувеличивал. Но, во всяком случае, в этом была и доля истины. Так или иначе, в конце месяца он, убежденный холостяк, который вообще не очень доверчиво относился к случайным знакомствам,— тем паче к курортным,— сделал Вере предложение.

Что Сосновский знал о ней? Очень мало. Год назад она развелась с архитектором Юркевичем, живет в Москве и имеет сына. Слышал, что у нее когда-то был роман с начальником мужа. Но это ведь было и сплыло. Женщины с бурным прошлым — это Сосновский замечал не раз — самые верные стражи семьи и уживчивые жены.

С Рижского взморья они поехали прямо в Москву, и только оттуда, забрав Юрия,— в Минск. Мальчик плакал, на коленях просил мать не делать этого, а потом, оскорбленный в святая святых, замкнулся и как бы оцепенел в глухой детской враждебности к Сосновскому. Всю дорогу загнанным волчонком он поглядывал на мать и отчима с верхней полки вагона, а когда Сосновский начинал ласкать мать, отворачивался к стене, до крови кусая губы. Когда же родились Соня с Леночкой, ревность его стала еще сильнее. И только терпение, выдержка Веры предупредили взрыв, а затем заставили Юрия почти смириться.