Именно этим я и попыталась утешиться в следующий раз, когда муж вновь спустя пару недель отправил меня домой одну, — правда, снизойдя, причем как раз при посторонних, до предупреждения, что будет поздно…
Моя попытка самоутешения не удалась, но к Милке я не пошла. Так уж вышло, что ноги, очевидно менее других частей организма страдавшие идеализмом, сами понесли меня к проклятому «наблюдательному окну». И, как вульгарная ревнивая баба, я затаилась на своем посту и просидела на подоконнике, навсегда запомнив эту самую вырезанную кем-то букву «Г», не менее часа… И дождалась. Дождалась возможности собственными глазами увидеть, как простенько и безвкусно меня предали сразу двое близких мне людей…
Она объявилась перед светофором первая и, воровато оглядевшись, приняла одну из своих самых соблазнительных поз… Знакомый «опель», который я считала уже просто родным, подполз к Милке буквально через минуту… Мой муж счел необходимым выскочить ради своей любовницы из-за руля и лично вручить ей полыхавший багровым букет роз, прежде чем нежно поцеловать, затем распахнул перед Людмилой дверцу своей машины. Нашей машины. Уже — не нашей…
Вероятно, если не вникать в детали, и мои собственные действия и поступки после сделанного открытия выглядели тоже пошло. Но тут уж ничего не поделаешь: мне почему-то было смертельно, невыносимо стыдно встречаться сегодня ночью с Григом после его любовного свидания с Милкой… Меня повергала в ужас сама мысль о том, что они могут узнать — мне известна правда об их постыдном предательстве, об этом почти кровосмешении, об их любви… Что, кроме подлинной любви, может толкнуть на
До нашего с Григом дома я добралась на попутке и, попросив водителя подождать, на глазах ошарашенной Анны Ивановны побросала самые необходимые вещи в свою старенькую дорожную сумку, привезенную еще из провинции. Текст записки я придумала по дороге и помню его до сих пор. Я просила своего мужа никогда в жизни не пытаться меня вернуть или расспросить, почему я приняла решение уйти от него. И раз и навсегда запомнить: наш дальнейший брак невозможен. К. записке я прилагала то самое, давно обещанное заявление, только не на расчет, а на отпуск. Можно — за свой счет… Не думаю, что неосознанно я на что-то надеялась. Но и праздновать труса, окончательно покидая поле боя, не собиралась.
На мое счастье, тетушка оказалась дома, хотя явилась я без предупреждения. Бросившись в ее объятия прямо с порога, я наконец-то сумела разрыдаться. И до сих пор не знаю: то ли мне померещились ночной телефонный звонок и долгий тетушкин разговор с кем-то, то ли они и в самом деле были — пробились к моему сознанию сквозь ударную дозу снотворного, вкачанного в меня теткой.
До моего разговора с Корнетом всей правды о нашем с Григом разводе не знала ни одна душа. Даже Лилии Серафимовне я рассказала ровно половину, не признавшись, что свидание у Грига было с Милкой, и заставила тетушку дать страшную клятву, что она никогда никому, и ему в первую очередь, не скажет о причинах моего ухода ни слова.
— Вот, пожалуй, и все, — сказала я, не глядя на Оболенского, так и не подняв ни разу головы за все время своего сумбурного повествования.
— То есть как — все? — хмыкнул Корнет. — Ты хочешь сказать, что Гриша последовал твоему «совету» и даже не пытался выяснить, отчего тебя вдруг так «сбросило»?!
— Послушай, я же сказала — это все. По сути… Он звонил дважды, оба раза я не подошла к телефону. Через неделю наш редакционный водитель завез мои вещи…
— Что же Мила? С ней ты тоже не общалась?
Я отрицательно помотала головой.
— Я сразу же на пару недель смоталась к маме, в итоге удалось взять себя в руки к моменту, когда отпуск кончился… Я сумела тогда объявиться перед Милкой довольно спокойно, почти как ни в чем не бывало… Она меня, конечно, пытала как могла! И даже — ты только вообрази! — уговаривала к нему вернуться… Но чем больше пытала — тем легче мне почему-то становилось…
— Еще бы! — фыркнул Корнет. — Владеть подобным знанием и никак его не проявлять — это ж какие увесистые основания для уважения к собственной персоне!.. А заодно и для… чего?
Я наконец подняла на него глаза и спокойно ответила:
— Правильно, Виталик. Для ненависти…
— Суметь скрыть которую — значит зауважать себя еще больше… Замкнутый круг, верно?
— Да, психологически замкнутый, — усмехнулась я. И с невольной горечью добавила: — Знал бы ты, как часто мне хотелось его разорвать!
Это был тот редкий случай, когда языкатый и частенько бессердечный спецкор счел за благо промолчать.
16