Так получилось, что Григорий примчался в редакцию одновременно со следователем, и его белое как мел лицо было единственным, которое я идентифицировала в первые минуты. Где-то рядом слышался голос Корнета, разумеется хорошо знакомого чуть ли не со всеми прибывшими явно не первый год: во всяком случае, краешком сознания я отметила тогда, что к человеку в темно-синем мундире прокуратуры — высокому, круглолицему и немолодому — Оболенский обращался на «ты». Но видела я по-настоящему только лицо своего бывшего мужа, с привычной легкостью читая по нему все, что чувствует Григ на самом деле, — от запредельной, едва сдерживаемой ярости до поистине панического ужаса, — все, что он немыслимым усилием воли прячет за видимой неподвижностью черт…

Говорят, что в неудачных браках очень часто вместо любви возникает психологическая зависимость более слабого супруга от того, который по своей натуре сильнее. Что именно эта психологическая зависимость принимается слабейшим за любовь… Если это так, то моя зависимость от Гришани, которая так никуда и не делась, выражалась чуть ли не с первых шагов в абсолютно точном понимании всего, что реально происходило в его душе, как бы ни пытался он это упрятать за многочисленными масками, имеющимися в его арсенале. По отношению к нему моя интуиция не дала сбоя ни разу… Кто знает, может, именно это и бесило его во мне больше всего?

Усилием воли я заставила себя отвести взгляд от Григория и сосредоточиться на происходящем.

Как-то незаметно нас подняли наконец из-за рокового стола и переместили к дальней стене отдела, в район моего рабочего стола. И теперь, кое-как примостившись на краешках имевшихся здесь стульев, мы напоминали группу провинившихся школяров, застигнутую учителями на месте преступления. Анечка снова тихо всхлипывала, стараясь не смотреть в сторону Милкиного тела, хотя разглядеть его теперь не было ни малейшей возможности из-за окруживших место нашего недавнего пиршества людей, в том числе людей со съемочной аппаратурой. Все это выглядело как плохой фильм из разряда детективов: вспышки ослепляющих ламп, сопровождавших съемку места преступления, краткие и малопонятные реплики, которыми обменивались без суеты перемещавшиеся на середине комнаты люди… И даже собственное ощущение, что все это уже было когда-то, но не на экране, а в жизни…

Корнет все еще продолжал о чем-то негромко разговаривать с круглолицым, но теперь к ним присоединился, видимо, взявший наконец себя в руки Григорий. Нас Григ упорно не замечал, ни разу даже не глянув в ту сторону, где мы сидели, чуть ли не по двое на каждом стуле, — группа лиц, подозреваемых в совершении убийства… Впрочем, насколько я успела заметить, на Милкин труп Григорий тоже не взглянул ни разу после того, как, войдя в отдел, бросил на него короткий взгляд и именно в этот момент сделался белым как мел.

Круглолицый наконец повернулся в сторону своих подчиненных (отчего-то было понятно, что именно он здесь главный) и отдал одному из них короткое распоряжение. Тот молча кивнул, остальные расступились, пропуская его к столу. И я увидела наконец, что именно разглядывал там Корнет перед самым прибытием милиции. Это был всего лишь смятый комочек серебряной бумаги, в какие обычно заворачивают маленькие шоколадки. Парень, получивший распоряжение от круглолицего, протянул руку, затянутую в тонкую, почти невидимую резиновую перчатку, и, нагнувшись, поднял этот кусочек фольги, после чего задумчиво уставился на наш стол, уставленный почти нетронутыми закусками.

Очевидно, наблюдательный Корнет потому и заинтересовался оберткой от шоколадки, валявшейся под столом, что провел этот сравнительный анализ еще до появления следственной группы. Никаких шоколадок на нашем столе не было. Из сладкого присутствовала лишь коробка ассорти, конфеты в которой покоились в обычных гофрированных бумажках. Вся остальная закусь была взята под водку, две бутылки которой красовались рядом с почти опорожненной бутылкой шампанского и слегка початой полулитровой «Лидией»… Роковая «Лидия», любимое Милкино вино, была заказана ею дополнительно, поскольку водку Людмила не пила. Кажется, и деньги на последний в ее жизни напиток она вручила ребятам из собственного кармана, зная, что никто из нас употреблять это сладкое пойло не будет.

Молодой человек, извлекший из-под стола фольгу, все так же молча переглянулся со своим начальником, и круглолицый направился к нам. Оглядев нас, сиротливо жавшихся друг к другу, он слабо улыбнулся и заговорил. У него оказался завораживающе-вкрадчивый голос, наверняка действующий на всех без исключения подследственных как взгляд удава на кролика.

— Разрешите представиться, старший следователь районной прокуратуры Потехин Николай Ильич. Примите мои соболезнования.

Мы их приняли молча, только Анечка опять всхлипнула. Решительно этого не заметив, Николай Ильич продолжил:

— Не припомните, кто-нибудь приносил на ваши… э-э-э… посиделки шоколад?

Повисла тяжелая пауза. Непозволительно длинная, после чего мы дружно, не сговариваясь, замотали головами. Довольно глупо все это выглядело со стороны.

— И все же? — продолжал настаивать следователь.

— Никакого шоколада у нас вообще не было, — заговорил Василий, хмуро глядя в сторону. — Я знаю, потому что мы с Рудиком сами… сами все покупали, правда, Рудик?

Фотокор молча кивнул, пряча покрасневшие глаза.

— Что именно вы купили, если можно, припомните. — Голос Потехина действовал на меня уже не завораживающе, а раздражающе.

— Можно, — мрачно согласился Василий и поднял на следователя свои серо-голубые глаза, в которых плескалась вполне понятная тоска. — Во-первых, колбасу «Турист», потом две банки шпрот… Рудик, что еще?

— Хлеб, — прошептал несчастный Рудик. — Водку… два лимона, вино…

— Ну и конфеты, — завершил список Василий. — А Кирилл еще консервы притащил — печень трески и банку вон того перца… Все, кажется.

— Вы уверены, что в числе ваших приношений не было шоколада? — Потехин перевел мгновенно ставший тяжелым взгляд на Кирилла, одышливо пыхтевшего у меня над ухом: у бедного толстяка Калинина явно подскочило давление. Покосившись на него, я отметила, что не только лоб, но и вся рубашка у него мокрая от пота — неряшливо прилипла к довольно основательному пузу.