Ответить он, коннечно, не мог. Рожа его посинела, как у того Хурджина, язык вывалился… Вот же ять, так и убью его и ничего не узнаю! Прислонив ублюдочка к толстому стеклу одной из протеиновых ферм, я дал ему по щам раз-другой, так что голова его моталась туда-сюда по весьма впечатляющей амплитуде, и очень вежливо спросил:

— А сколько вас всего на Маяк пришло?

— Мбрбрбдесят… — выдавил из себя темный.

— Что это за язык морских ежей, а? Можешь нормально сказать? Или мне открыть крышку и запихать тебя в этот аквариум? Нет? Кажется, то, что вы сделали с местными было менее милосердным, а? — ну да, говорящий о милосердии урук — это оксюморон, но я-то был не совсем уруком, мне как бы не возбраняется.

— Пятьдесят семь… Шестнадцать отроков и сорок детских… И Седой Антип… — кажется, мой собеседник обделался от страха, но по сравнению с окружающим меня кошмаром, это было пустяком.

— А?! — местные реалии мне были еще не очень хорошо знакомы, но я понял, что это имело отношение к чему-то вроде княжеских дружин. — Ермоловские? Кто послал?

С Седым Антипом вроде всё уже было предельно ясно, добавочной информации не требовалось.

— Младшая дружина… Личная сотня его благородия Клавдия…

— Поня-а-а-тно… — протянул я, шваркнул темного башкой о бронестекло, потом связал руки и ноги его же плащом и заорал во всю мощь луженой урукской глотки: — ЕРМОЛОВСКИЕ, СДАВАЙТЕСЬ! ВСЕ ЧЕТВЕРО!

— Нас семеро! — крикнул кто-то из глубины фабрики.

— ДА МНЕ ПОХЕР! СДАЮТСЯ ЧЕТВЕРО! ОСТАЛЬНЫМ ЖОПА!

Надо будет еще пройтись посмотреть, не выжил ли кто из подранков в погрузочном цеху. Децимация по-урукски не терпит разночтений: выживает каждый десятый. Надо будет кому-нибудь из ублюдков руки обрубить, если вдруг шестой живой нарисуется. Если их было пятьдесят семь, то выжить должно пять целых семь десятых, получается!

— Какая страшная математика, — сказал Евгеньич, присоединяя новый магазин к автомату и передергивая затвор. — Никогда не слышал ни о какой урукской децимации.

Он со своими бродягами уже, оказывается, проводил зачистку помещений. Мероприятие им было хорошо знакомое, разве что вместо хтонических чудищ противниками выступали ермоловские темные паскуды.

— Держи негатор, — протянул ему золотой шарик я, и подумал, что с дурной привычкой размышлять вслух нужно было завязывать как можно скорее.

— Спасибо, пригодится. Второй шарик угробил? Эх, Перепелка разозлится… А что с теми четверыми мразями делать будем? Ну, если они действительно сдадутся? — мужчина смотрел на меня испытующе.

— Сделаю каждому татуировку члена на лбу и отпущу обратно к их ублюдочным хозяевам, чтобы и пердануть в сторону Маяка боялись, — категорично заявил я.

— Хо-хо! — Щербатый тоже был уже тут, в окружении своих зеленокожих прихлебателей. — Мне нравится!

— Но это объявление войны, — резонно заметил рассудительный Евгеньич. А потом запустил пятерню в свою густую шевелюру и задумчиво проговорил: — Но они первые начали, верно?

— Мы сдаемся! Но нас семеро! — снова закричали из глубины заводских помещений.