— Извините, что вмешиваюсь в ваш разговор, — немного бесцеремонно объявил о своём прибытии Борис, — но я бы поостерёгся быть столь категоричным. Маша свободно чувствует себя в широком диапазоне и может браться даже за драматические партии. Она легко переходит в кантилене с грудного резонирования на головное. Плюс — мягкость дыхания. Плюс — много ещё чего. У Маши действительно уникальный голос, и ей бы… ей бы не по разным сомнительным лавочкам нашим шастать, чтобы потом резать связки, а позаниматься у лучших мировых вокалистов!

— Конечно, конечно, вы абсолютно правы! Талант нужно развивать, пусть она развивает, но вот использовать она его сможет только в узком домашнем кругу, уж вы мне поверьте! Ибо миром искусства сами знаете, что правит.

— Знаю, деньги.

— Не только деньги, мой милый. Прежде, чем приходят деньги, формируются стандарты и стереотипы. Во времена Моцарта и Доницетти были один стандарты, теперь — другие. Сегодня рынку колоратуры и стаккаты не нужны. А знаете, почему? Потому, что публика хорошо потребляет лишь то, что она сама способна в каком-то приближении воспроизводить. Никто и никогда не согласится платить за то, что ему ни при каких обстоятельствах абсолютно недоступно в домашнем музицировании или под караоке. Никто и никогда!

— Но мне наплевать на деньги, — немного раздражённо и с грустью в голосе ответила Мария.

— Не смешите меня, голубушка! Даже если вам наплевать, то вот ему, — и она кивнула в направлении Алексея, сидевшего в кресле неподалёку, — ему, вашему спутнику, это вовсе не всё равно!

— Отвечу честно, мне тоже всё равно! — отозвался Алексей, не вставая. — Я разобьюсь в щепу, но найду, как обеспечить Машу всем необходимым. А она пусть развивает те свои способности, которые получила от природы. Так что обойдёмся без операции.

— Абсолютно согласен, — резюмировал Борис.

Однако тут Мария неожиданно лукаво улыбнулась старушке и заявила, что телефон хирурга она записать готова и что над операцией — подумает.

— Умница, я же говорила! Умница! — всплеснула та руками.

— При одном условии, — спокойно ответила Мария и, подойдя к плетёному креслу, в котором сидел Алексей, возложила свои руки ему на плечи. — При условии, что об этом попросит меня он.

И, наклонившись, поцеловала Алексея в волосы.

Наступившую на миг тишину пришлось прерывать виновнику поцелуя:

— Ну вот об этом я точно не попрошу! Кстати — мы забыли, что обещали что-то исполнить. Публика, похоже, уже заждалась.

— Этой публике, — заговорила старушка Гановская ровным и спокойным голосом, бросив в сторону толпы гостей надменный взгляд, — им ближе не академический вокал выслушивать, а под «Мурку» плясать. Хотя когда-то эта самая «Мурка» была прекрасная и чистая мелодия… Я — старый человек, мне нечего скрывать, и мой сын это тоже знает: половина из тех, что там толпятся, — абсолютно неграмотные и невежественные люди. Вторая половина — негодяи, которые шли к вершинам по чужим судьбам и трупам. Баловни судьбы и преступники, ничего более… Однако вы правы, мы им обещали меленький концерт. В конце концов, их расположение нужно всем нам для нашей работы… Я слышала, вы что-то что из Вагнера сейчас споёте?

— Из Вагнера? — искренне удивилась Мария. — Из Вагнера я знаю крошечную партию Фреи из «Золота Рейна», и это всё, пожалуй. Пробовала, правда, как-то ещё Эльзу, Einsam in truben[47]. Но я не люблю Вагнера.

— Отчего ж?

— Я понимаю, что я неправа, но для меня он — мизантроп и воспеватель смерти. Не выношу его, и всё. А почему вы спросили о Вагнере?

— Потому, милая, что в ближайший год Вагнер будет в моде. У вашего воспевателя смерти грядёт юбилей, и публика готова платить за него любые деньги. Понимаете?

— Понимаю. Но только сегодня я Эльзу петь не хочу.