В центре поляны стоял дуб. Его ствол был большим, как изба, ветки раскинулись, как крыша, как прутья клетки.

Под деревом, прислонившись к стволу, притянув колени к груди, сидел Медведь. Была еще полночь. Поляна была темной, луна пропала за горизонтом. Был только свет Пожары и его отблески на золоте, что сковывало запястья и горло Медведя. В лесу стояла тишина, но Вася ощущала на себе взгляды невидимых глаз.

Медведь не двигался, увидев их, лишь скривил губы в выражении, не похожем на улыбку.

— Пришла поглумиться? — спросил он.

Вася слезла со спины лошади. Ноздри демона раздувались, пока он разглядывал ее растрепанный вид, порез на виске, ноги в грязи. Пожара в тревоге попятилась, глядя на Медведя, может, вспоминая зубы упырей в своем боку.

Вася шагнула вперед.

Он вскинул бровь без шрама.

— Или пришла соблазнить? — спросил он. — Моего брата тебе мало?

Она молчала. Он не мог отступить, прижатый к дереву, но его глаз раскрылся шире. Он напрягся, скованный золотом.

— Нет? — сказал он. — Тогда зачем?

— Ты горевал по священнику? — спросила она.

Медведь склонил голову и удивил ее, сказав просто:

— Да.

— Почему?

— Он был моим. Был красивым. Мог творить и разрушать словом. Он вкладывал душу в пение и иконопись. Он мертв. Конечно, я горюю.

— Ты разбил его, — сказала она.

— Возможно. Но не я делал трещины.

Пожалуй, для отца Константина подходило то, что о его смерти сожалел дух хаоса. Медведь прислонил голову к стволу дерева, словно был спокоен, но следил за ней глазом.

— Девушка, ты тут не для того, чтобы оплакивать Константина Никоновича. Тогда зачем?

— Мой брат в плену у татар, а с ним муж моей сестры.