Милюта на миг потупился, повозил ногами в киевских сапогах по грязным половицам. Даже отмахнулся, когда его бледная брюхатая жена подала новый ковш с сытой.

– Древлянское племя было несвободным, – вымолвил он, словно повторяя за кем-то заученные речи. – Олег Вещий нас примучивал, Игорь князь-волк нас примучивал, теперь рати витязей-мстителей на нас пойдут. Был ли у нас выход? Вон Игорь с нас три дани хотел содрать: сперва тебя, Свенельд, прислал на полюдье, потом сам со своим войском явился, три шкуры с нас содрал, а потом еще и с малой ратью опять вернулся, хотел еще взять. Вот мы его и принесли в жертву Морене и Чернобогу. Сказали ведь волхвы после великих гаданий: если повадится волк к овцам, то выносит все стадо, пока не убьют его.

– А Чернобогу зачем же его в жертву отдали? – впервые подала голос Ольга. На Милюту глаз не поднимала, чтобы не видел, какая лють в ее глазах полыхает, а голос оставался спокойный, немного низкий, только с легкой хрипотцой.

– Как зачем? – развел тот руками. – Чтобы силу получить против Руси. Разве прибыла бы ты, пресветлая, в наши чащи, если бы не поняла, как мы теперь могучи?

Сидевшая подле княгини Малфрида расхохоталась при этих его словах.

– Могучи, говоришь? То-то вы трясетесь от всякого шороха и на ловы не ходите, борти медовые с дерев не снимаете, руду в болотах не копаете.

Милюта только согласно кивнул.

– Да, худо нам. Но волхвы о том упреждали. Потерпеть велели до поры до времени. Говорили, что если до Купалина праздника Ольга невестой к Малу не явится – мы на Русь пойдем, на Киев стольный. Как исстари водилось, когда наши удальцы добывали славу и богатства в набегах.

И Милюта даже подбоченился. Но потом, будто опомнившись, опустил голову, засопел. Через миг опять к Ольге придвинулся, по колену ее похлопал, вроде как миролюбиво и по-отечески, но Свенельд подскочил. Уже и руку вскинул, как для удара, но Ольга сделала знак, призывая успокоиться.

– А если я за Мала все же пойду? – спросила Милюту.

– О, тогда… тогда…

У Милюты неожиданно слезы набежали на глаза, а его брюхатая жена – худая как жердь, только живот под вышитым передником колесом, – едва ли не на колени перед княгиней рухнула.

– Пойди за нашего князя, раскрасавица! Мал у нас хороший! Родовитый, ты чести в том не уронишь! А мы… А я… Думаешь, сладко мне уже который месяц дитеночка перенашивать? Не родят наши бабы, не растут наши дети, а нежить лесная их еще и в чащу требует. Уже двоих я с подворья отдала, словно и не кровиночка они моя. А как же иначе? Нежить с нас дань требует, когда капустой, когда молоком, а когда и дитя забирает. За это они нам дичь прямо к подворью пригоняют, ведь самим в лес теперь пойти гибельно. Кто пойдет – уже не возвращается. Вот и сидим у очагов. Нежить-то по-прежнему пламени Сварожьего опасается, дымом печным брезгует. По ночам духи почти в дверь скребутся, когда вспаханная борозда силу теряет. Волхвы сказывали, что дружить мы с нежитью будем, да как же можно это, если они нелюди, если к теплой кровушке тянутся.

Пока она говорила все это да слезы лила, откуда-то с полатей слез старый дед с белой как лунь головой и длинной тощей бородой. Подошел, опираясь на клюку, даже стукнул ею об пол, привлекая внимание.

– Я много лет живу, – сказал неожиданно сильным голосом. – Помню время, когда и Олег над нами не властвовал. А как пришел, то я и сам против него в сече выступал, а потом был среди витязей, что ряд с ним о покорности древлян складывали. Горько тогда нам было, но теперь стало куда горше. Нелюдь – она-то всегда в наших лесах баловала, но добрым оберегом от нее оборониться можно было. Теперь же… Тьфу… Охотники и рудокопы к очагам жмутся, как дети к коленям матерей. И вот что я скажу: если не пойдешь ты, пресветлая, за князя Мала нашего, много жизней безвинно погубленных на твоей совести останутся.

– На моей? – вскинулась Ольга, резко встала, разлив на богатый подол опрокинувшийся ковш с сытой. – На моей совести? На вдове убитого вами правителя? Так вот что скажу вам: сами вы повинны, что богам светлым изменили. Потому и беды на вас обрушились, ваша это вина!

От ее резких слов, от яркого огня в ее светлых очах древляне отшатнулись. Милюта округлил глаза, его жена попятилась, дед старый замахал руками, будто обороняясь, другие сородичи Милюты отступили, хмурясь.

К Ольге кинулся Свенельд, приобнял за плечо, усаживая на место.

– Тихо, тихо, голубушка! Не неси напраслину. Они свободы своей еще не забыли, помнят ее по россказням старцев, их пригибать не следует. Вспомни, как с Игорем поступили, когда их прижал.

– Как с Игорем моим поступили?.. Вот пусть теперь и маются!