Надя отстранилась и вопросительно посмотрела на брата Иннокентия, пухлого монаха, мрачно подпиравшего стену часовни.

– Нет, Нина, – печально ответил он, – но мы тебя ждали. Пойдем во внутрь. Нам предстоит разговор.

Проглотив подступивший комок боли, разочарования и страха, я позволила Наде взять себя за руку и увести следом за братом Иннокентием в часовню.

– Вы знали, что я приду? – Мой вопрос прозвучал как утверждение.

– Я наблюдала за вами, – ответила вместо монаха Надя, хлюпнув носом. Я потупила взгляд: "наблюдала" – значит видела, как ее брат медленно умирал. – Видела, как ты съехала с моста. Круто, кстати, было. Он бы прибил тебя за такую выходку, – усмехнувшись, добавила она.

– И не он один, – грозно сказал брат Иннокентий, искоса глянув на меня. – Между прочим, к нам можно попасть не связанными со смертью способами.

– Приму к сведению, – сухо ответила я, снимая куртку. – Почему он не здесь? Что вообще…

– Не спеши, Ниночка, – перебил меня монах, усаживаясь на лавку напротив. – Для начала расскажи мне все.

Хотела бы я ему все рассказать, да во всех подробностях, но, увы, рассказ мой был кратким.

– Он знал, что с ним что-то происходит, – добавила я. Во рту был такой привкус горечи, что хотелось сплюнуть. – Знал! Искал все время, что это, но я смогла найти лишь его заметку про то, что это может быть проклятием. Это так? Это проклятие? Поэтому он жив, но меня не помнит? Это можно снять? Или обратить?

Брат Иннокентий в раздумии склонил голову набок. Брови его ходили вверх-вниз, и я в нетерпении обкусывала ногти, боясь услышать ответ.

– Так, – наконец, изрек он, – во-первых, да: это проклятие, хотя и не совсем в том смысле, в котором его принято понимать. Во-вторых, он жив, то есть возрожден к жизни все тем же проклятием. В-третьих, он не совсем тебя не помнит, он… Как бы выразиться? Он лишен воспоминаний, связанных с чувствами, то есть все, что он любил или ненавидел из-за проклятия как бы перестало существовать, но не исчезло совсем, просто оно отделено от него вместе с его душой.

Я закрыла лицо руками. Это было именно то, чего я опасалась. Я хорошо помнила, чего стоили главе ордена попытки восстановить свою душу путем извлечения ее из других двоедушников. Правда, они не увенчались успехом, но я вряд ли смогла бы даже попытаться провернуть что-то подобное.

– Это обратимо? – глухо спросила я, снова боясь услышать ответ.

– Скажи мне, Ниночка, а ты почувствовала его смерть? Почувствовала, как его душа вместе с твоей половиной отходит?

– Нет, – выплюнула я, чувствуя отвращение к самой себе. По щеке потекла горячая слеза. – Я… Я вообще ничего не почувствовала.

– Это хорошо.

– Что ж в этом хорошего? – хрипло прорычала я, давясь слезами.

– А то, Ниночка, – голос монаха прозвучал обнадеживающе бодро, – что твои шансы на успех стали многим выше.

Пульс до этого едва ли уловимый, подскочил до опасного максимума.