— Божьей воли не существует, — ответил Гаспар.

— У Бога столько воли, сколько ты в Него вкладываешь, Гаспар. На самом деле Бог действует волею тех, кто Его любит, волею кротких, волею чистых сердцем. Бог есть воля и только воля. Та, что существует, когда наша, эгоистичная, низменная и корыстная, идет на убыль. Когда мы становимся воплощением любви Божественной. То, что ты делаешь с Богом, как раз то, чего делать с Богом не следует.

— Что?

— Ты пытаешься постичь Бога разумом, но чудо на то и чудо, что рассудком его не постичь. Ты молился Богу, научился разговаривать с Ним, и вдруг тебе кажется, что Его нет, что Он больше не…

— Только не вдруг, — прервал его Гаспар, — а после долгого ряда бедствий и разочарований.

— Не прикрывайся тем, что видели твои глаза и чего не понимает твоя душа. Не прикрывайся собственным невежеством.

— Но в энциклике «Вера и разум»…

— Привязался ты к этой энциклике, — прервал его Косме. — Забудь про нее! Бог не в энцикликах! — выкрикнул он. — Бог не в энцикликах!

— Что?

— А то, что Бог это не догма! То, что Бога ни в какую энциклику не втиснешь! Слушай, Гаспар! Сдается мне, я теряю с тобой время зря! Бог это реальность, а не состояние духа Папы Римского и уж тем более не брата Гаспара! Что ты о себе возомнил? Мне кажется, я только зря потратил на тебя время! Мне кажется, что ты взращиваешь сейчас плотоядное растение, лелеешь бесенка!

— Но Папа… — сказал брат Гаспар.

— Папа, Папа! — взволновался Косме. — Ни слова больше не хочу слышать об этом олухе! Послушай, Гаспар, неисповедимые дороги мудрости Божией всегда оборачиваются безумием для людей. «Бог умер». Ха! Да это всего лишь одна из миллиона сентенций, а монах живет непосредственными переживаниями. Как мог ты допустить, чтобы чье-то красное словцо обезоружило тебя? Неужели так слабо было присутствие в тебе Господа? Так плохо распоряжался ты своим духом? Тысячу раз говорил тебе и тысячу раз повторю, если будет нужно: вся наша слава, брат мой, состоит в том, чтобы делать невидимое видимым, в том, чтобы улавливать исходящее от Него сияние и передавать его таким, каким мы его видим, не позволяя нашим толкованиям и способности к самообману замутнять реальность Его существования, а ты, глубокоуважаемый брат мой, не только истолковываешь, но и сочинительствуешь — вот что ты делаешь… Подумай о том, что святые, — добавил Косме, — это те, которых Господу угодно оставлять на краю бездны. Противься, Гаспар, противься, ибо мы не сомневаемся, что Его милосердие бесконечно.

— Весь этот мистицизм, — непреклонно отвечал ему брат Гаспар, — психопатия, и не более.

Приор возвел очи горе, поднял требник, который держал в руках, и стукнул им Гаспара по голове.

— Знаешь что? — сказал он. — Дух твой глубок и подлинен, но умишком Господь тебя точно обделил. Эта твоя гордыня, эта надменность — все это от невежества, а корень твоего невежества в том, что ты считаешь себя светочем, но знаешь, кто ты на самом деле?

— Голубиный помет.

— Именно. Ты — голубиный помет. Скажу больше: ты — неверующий голубиный помет.

— Неверующий? — удивленно спросил брат Гаспар.

— Кто-то оставил на Земле свой след — тебя, не веришь? Или думаешь, что сам собой появился? Бедный Гаспар, нетерпеливый и нетерпимый к чужим ошибкам. Или думаешь, у меня нет своих счетов с иерархами? Но речь о том, чтобы принять ниспосланное нам свыше, как сделал распятый добрый разбойник. Я в монастыре уже больше сорока лет — ты только представь — и до сих пор не знаю, что значит быть монахом. А ты, наоборот, думаешь, что… Гаспар, Гаспар, бедный Гаспар. Ты еще молод, и у тебя впереди долгий путь, но есть урок, который ты должен затвердить побыстрее и вбить в свою безмозглую голову: вера есть воля, вера есть воля, воля и ничего более. Потом, если Господь пожелает ниспослать нам благодать видения или экстаз, примем их с благодарностью, но пока…

— Пока? — спросил Гаспар.