По обычаям того времени княжескую свадьбу праздновали дважды: первый раз у родителей невесты, а второй — у родителей жениха. В Твери праздновали 27 мая («канун Троицыну дни») (25, 495). Вероятно, торжества продолжались и на саму Троицу, которая в том году пришлась на 28 мая. Однако сам обряд венчания должен был, конечно, состояться в Успенском соборе московского Кремля. Из Твери гости отправились в Москву.
В Москве великокняжеская свадьба была назначена на воскресенье, 4 июня 1452 года (29, 208; 33, 155). В церковном календаре этот день — первое воскресенье после Троицы — именовался «Неделей всех святых». Предшествующая ему седмица была «сплошной», то есть праздничной. Царские врата в храмах были открыты, и ежедневно совершались крестные ходы. По случаю всеобщего ликования отменялись посты в среду и пятницу. Словом, это было лучшее время для торжеств, связанных с бракосочетанием наследника московского престола. На следующий день после свадьбы, в понедельник, уже начинался Петров пост, продолжавшийся до дня памяти апостолов Петра и Павла (29 июня). В более поздние времена Церковь не разрешала венчать в «заговенье», то есть канун поста. Однако в XIV— XV веках это правило ещё не имело обязательной силы.
По свидетельству Софийской Первой летописи, венчали державную чету архимандрит Спасского монастыря в московском Кремле Трифон (в недавнем прошлом — кирилловский игумен, освободивший Василия II от присяги Дмитрию Шемяке в конце 1446 года) и протопоп Успенского собора Кирьяк. Из этого следует, что ко дню свадьбы в Москву ещё не вернулся митрополит Иона, отправившийся зимой 1450/51 года в Литву. Тамошние православные иерархи по распоряжению польского короля и великого князя Литовского Казимира поначалу признали Иону своим духовным главой. Лишь позже, в середине 1458 года, Литва обрела собственного митрополита — некоего Григория, ученика и протодьякона изгнанного из Москвы в 1441 году митрополита-униата Исидора. С этого времени церковное единство между Северо-Восточной и Юго-Западной Русью окончательно распадается.
Через два месяца после свадьбы Ивана в княжеской семье праздновали ещё одно радостное событие. 1 августа (по другим данным — 8 августа) 1452 года появился на свет ещё один сын Василия Тёмного и Марии Ярославны — княжич Андрей Меньшой (31, 262). Как и его тёзка Андрей Большой, он был назван в честь святого Андрея Стратилата, память которого совершалась 19 августа.
Вскоре, однако, тревожная весть прилетела из Тверской земли. В воскресенье 10 сентября 1452 года Дмитрий Шемяка «пришёл на Кашин город изгоном, города не взял, а посади пожёгл» (25, 495). Это была месть Борису Тверскому за дружбу с Василием Тёмным. Однако мужественное сопротивление тверских наместников обратило нападавших в бегство (17, 330). В погоню за Шемякой тверской князь послал большое войско, от которого Галичанин скрылся где-то «в пустых и непроходимых местех» (17, 332). Зимой 1452/53 года он вернулся в Новгород и обосновался в княжеской резиденции на Городище (27, 193). Тщетно митрополит Иона писал грозные послания новгородскому владыке Евфимию II (1429—1458) с требованием признать великим князем Василия Тёмного и «ни пити, ни ести» с отлучённым от церкви Дмитрием Шемякой (47, 201). Новгородские «золотые пояса» считали полезным для себя оказывать покровительство мятежнику и тем затягивать московскую смуту как можно дольше.
Год 1453-й поначалу приносил великокняжескому семейству одни беды. 9 апреля полыхнул страшный пожар, вновь испепеливший московский Кремль. Впрочем, к пожарам в Москве уже почти привыкли. Ярче запомнилось другое, семейное несчастье. 5 июля скончалась, приняв схиму, старая княгиня Софья Витовтовна (31, 262; 33, 155; 35, 273).
Примерно за год до кончины Софья составила завещание, текст которого с некоторыми утратами сохранился до наших дней. Княгиня предстаёт в этом документе как рачительная хозяйка, владелица многих сёл и деревень, часть которых она «прикупила» уже после кончины мужа. При распределении наследства между внуками Софья явно отдала предпочтение своему любимцу Юрию. Старшему же, Ивану, бабушка оставила «святую икону Пречистую Богородицю с пеленою» и несколько сёл во Владимирской земле (10, 176).
Софью похоронили в кремлёвском Вознесенском монастыре — традиционной усыпальнице женской половины Московского княжеского дома. Княгине было уже не менее восьмидесяти лет. Московские летописцы не нашли тёплых слов, чтобы помянуть её, и даже сильно путались в дате её кончины. Но словно тонкий луч света, ненароком высветивший из мрака забвения живые черты старой княгини, — известие Софийской Первой летописи о том, что перед кончиной она приняла монашеский постриг, взяв при этом новое имя — Синклитикия (20, 271). Это странное и редкое имя (в переводе с греческого означающее «сенаторша») было избрано Софьей не случайно. Память святой мученицы Синклитикии в месяцесловах того времени приурочена к 24 октября (101, 329). Едва ли это был день её пострига. 24 октября 1452 года — будний день, вторник. Да и сам контекст летописных известий заставляет думать, что постриг был совершён незадолго до кончины княгини. Вряд ли имя было выбрано и «по принципу первой буквы», повторявшей первую букву мирского имени. Вблизи 5 июля в месяцеслове есть и более благозвучные имена: Серафима, Соломония, Сусанна. Скорее всего, Софья ощущала какую-то особую, мистическую связь с мученицей Синклитикией, считала её своей небесной покровительницей. Основанием для такой связи послужили некоторые календарные совпадения, отмеченные летописями. В этот день, 24 октября 1392 года, муж Софьи, великий князь Василий Дмитриевич вернулся в Москву из Орды (35, 219). Путешествие это было весьма опасным уже потому, что за несколько лет перед тем Василий бежал из ордынского плена, обманув того самого «царя» Тохтамыша, к которому он теперь ехал с поклоном. У молодой жены Василия Софьи, которая вынашивала тогда своего первого ребёнка, было немало шансов остаться вдовой. Однако всё завершилось как нельзя лучше. Василий вернулся живым, здоровым и даже с ярлыком на Нижний Новгород. Летописцы говорят, что в этой поездке он «толику же честь прият от царя, яко же ни един от прежних великых князей» (35, 219). В этот незабываемый день, когда Софья смогла, наконец, обнять вернувшегося домой мужа, когда «бысть радость велика в Рустеи земли», Церковь вспоминала святую мученицу Синклитикию (35, 220). Могла ли обрадованная княгиня оставить это обстоятельство без внимания?
В этот же день (но уже полвека спустя) Софье суждено было пережить ещё одну незабываемую радость. Из летописей известно, что 25 октября 1445 года она встретила в Переяславле своего незадачливого сына Василия II, вернувшегося из ордынского плена (33, 152; 34, 183). Вероятно, княгиня и двор по обычаю выехали навстречу государю днём ранее. Таким образом, Софья обняла избежавшего смертельной опасности сына именно в день памяти святой Синклитикии, 24 октября. Воспоминания об этих двух счастливейших днях своей жизни старая княгиня и запечатлела в своём предсмертном монашеском имени. Значит, и этой надменной правительнице, умевшей держать в узде едва ли не всю Северо-Восточную Русь, ведомы были горячие слёзы любви и нежности...
Летом 1453 года в Москве узнали о падении Константинополя (29 мая 1453 года) и гибели от рук турок последнего византийского императора Константина Палеолога. Эта новость взволновала в основном книжников, занятых выяснением таинственных путей Провидения, и дипломатов, предвидевших перемены в системе международных отношений. В летописи внесена была обстоятельная повесть о падении Царьграда, написанная каким-то русским очевидцем трагедии. Однако простой народ к падению Византии остался равнодушен. Гораздо сильнее москвичей всколыхнула другая новость: 17 июля в Новгороде скончался князь Дмитрий Шемяка. Об этом событии много толковали по всему городу. Но более всего оно взволновало Кремль. Здесь не могли скрыть радости по случаю избавления от неистового Галичанина...
В понедельник 23 июля Василий Тёмный слушал вечерню в московской церкви Бориса и Глеба, «что на рву». На следующий день, 24 июля, Церковь вспоминала блаженных страстотерпцев князей Бориса и Глеба. Наёмные убийцы были подосланы к ним их сводным братом Святополком. Эта известная всем история приобрела неожиданно актуальное звучание. Вот что сообщает летопись о той зловещей вечерне у Бориса и Глеба: «Того же лета, месяца июля в 23 день, о Шемякине кончине прииде весть к великому князю из Новагорода, на вечерни у великих мученик Бориса и Глеба на Москве на рве, что князь Дмитрей Шемяка умре напрасно (внезапно. —
Так выглядит сообщение в редакции Никоновской летописи, составленной в 1520-е годы при дворе митрополита Даниила. Нескрываемый сарказм содержится в сообщении летописца о том, что вестник гибели Шемяки с «говорящим» прозвищем «Беда» получил служебное повышение от Василия Тёмного за принесённую им в общем-то печальную новость. Но куда более сильный, хотя и скрытый от непосвящённых сарказм таится в указании на то, что великий князь получил эту весть, находясь на вечерне в церкви Бориса и Глеба, накануне праздника этих святых, когда в храме читались их житие и похвала. Понять всю трагическую глубину этого как бы мельком оброненного замечания позволяют те источники, которые проливают свет на обстоятельства кончины Дмитрия Шемяки.
Несмотря на то что официальные московские летописи времён Ивана III не могли прямо осуждать отца правящего государя, в них всё же постоянно ощущается неприязнь к Василию Тёмному. Она особенно ощутима в тех памятниках летописания, которые можно назвать «независимыми». Одна традиция независимого летописания, восходящая к своенравным старцам Кирилло-Белозерского монастыря, отразилась в Ермолинской летописи, связанной с семейством жившего во времена Ивана III московского купца и строителя В. Д. Ермолина. Полагают, что к работе над «кирилловским» летописцем был причастен и доживавший свой век в монастыре опальный московский воевода Фёдор Басенок. «Ермолинский» редактор насытил летопись известиями о строительной деятельности В. Д. Ермолина, а «кирилловский» — ненавистью к жестоким и неблагодарным московским князьям (86, 162). Есть в этой замечательной летописи и уникальные подробности смерти Дмитрия Шемяки:
«Того же лета в Новеграде Великом преставися князь Дмитреи Юрьевич Шемяка; людская молва говорят, что будете сь отравы умерл, а привозил с Москвы Стефан Бородатый дьяк к Исаку к посаднику к Богородицкому (Борецкому. —
Несколько иначе, но с тем же осуждением московского коварства, рассказывает о гибели Шемяки Львовская летопись, отразившая ещё один памятник независимого летописания. Этот памятник 80-х годов XV века некоторые исследователи считают плодом творчества кого-то из клириков московского Успенского собора и называют «Успенским летописцем» (79, 357; 80, 309). «Того же лета посла великий князь Стефана Бородатого в Новгород с смертным зелием уморити князя Дмитрея. Он же приеха в Новгород к боярину княжо Дмитрееву Ивану Нотову (в другом списке той же летописи — Ивану Котову. —
Итак, современники не сомневались в том, что Шемяка был отравлен по приказу своего московского кузена. Летописцы явно намекали и на то, что Василий Тёмный, совершив это преступление, уподобился древнему Святополку Окаянному. Только так можно истолковать уникальное по своему характеру сообщение о том, где именно (в церкви Бориса и Глеба) Василий Тёмный получил долгожданную весть.
Возможно, это было не первое преступление такого рода на совести Слепого. Ходили слухи, что по его приказу в 1451 году был отравлен выехавший на Русь литовский князь Михаил Сигизмундович (69, 146).
Вызывает удивление поразительная осведомлённость летописцев о подробностях расправы: они знают, кто привёз яд, кому передал и как яд попал на стол князя Дмитрия. Такие вещи мог назвать либо человек, очень близко стоявший к трону Василия II и посвящённый в дворцовые тайны, либо клеветник, желавший точными деталями придать вид достоверности своей клевете. Первое более вероятно. Таким человеком мог быть тот же Фёдор Басенок, позднее на собственном горьком опыте познавший коварство московского двора. (В 1463 году он будет по неизвестной причине взят под стражу, ослеплён и позднее отправлен в ссылку в Кирилло-Белозерский монастырь). Возможно, этот опыт и побудил его к откровенным воспоминаниям в присутствии какого-то памятливого кирилловского книжника. (Впрочем, не исключается и другое объяснение этой загадки. За те двенадцать дней, которые Шемяка боролся со смертью, он успел произвести собственное расследование и установить истинную причину своей болезни. Всё это, разумеется, стало широко известно.)