Тебя могут убить, ты можешь заболеть смертельной болезнью, проявить трагическую неуклюжесть.

Осло. Норвегия. Милуоки. Висконсин. Космос.

Она не была бессмертна и знала это. Вот и все.

Проблема была в болезненной гротескности ее мыслей о смерти, характерной, впрочем, и для ее мыслей относительно всего остального. Мысли эти возникали в самые неподходящие моменты, отличались графической детализацией и циклической закольцованностью. Идя по улице, она замечала несущийся на большой скорости автомобиль и думала: Эта машина едет слишком быстро. Все, большего и не требовалось – мозг ухватывал мысль, сжимался в кулак, и следующий час или около того она представляла, как ее тело ударяется о капот и с хрустом трескается, словно огромное яйцо. Потом она еще какое-то время чувствовала себя уставшей и разбитой, словно ее и впрямь переехала – причем неоднократно – машина.

Нет, Валенсия не думала, что умрет именно вот так; она просто не могла не представлять этого.

И если не машина, то острая кромка, высокий уступ, вспышка молнии вдалеке. Каждый день обеспечивал ее неисчерпаемым ассортиментом возможных смертей, сотнями ужасных сценариев, которые мозг мог схватить и творчески развить.

Остановиться и не думать о том, как ее сбивает авто, как она сгорает заживо в постели или при падении ударяется головой об угол чего-то, можно было только одним способом, представив – в мельчайших деталях – место, где она и впрямь собиралась умереть: «Сервисный колл-центр Уэст-Парк», где она работала взыскателем долгов, то есть телефонным коллектором. Мысль эта приносила успокоение – не потому, что работа была так уж хороша или нравилась ей, а потому, что ее активное воображение ничего не могло поделать с предметом столь унылым, прозаическим и скучным.

Колл-центр помещался в громадном, массивном здании, похожем на склад и заполненном кабинками. Стены могли быть бежевыми, розовыми или коричневыми в зависимости от времени суток и угла, под которым на них падал свет. Никому не приходило в голову повесить на стену картину или подобрать симпатичные занавески для окон. Стены и окна были здесь не для того, чтобы смотреть на них, а чтобы находиться за ними, работать в ограниченном ими пространстве. Временами возникало чувство, что ты здесь в тюрьме.

Единственными звуками были шорох шагов и сотни приглушенных, односторонних телефонных разговоров. Обманчиво свежий запах чистоты всего лишь пытался прикрыть затхлость воздуха, напитанного телесными испарениями. Все здесь выглядели либо обеспокоенными, либо скучающими. В некоторых отношениях больше, чем исправительное учреждение, колл-центр напоминал лечебницу; входя сюда, люди испытывали тревожное ощущение в глубине живота. Почему-то казалось, что все здесь больные, умирающие или уже мертвые.

Тонкие и невысокие перегородки с трудом отделяли Валенсию от мужчин, сидевших по обе стороны от нее. За семнадцать проведенных здесь лет она так и не познакомилась с ними, и желания познакомиться не возникло ни у нее, ни у них. Один время от времени посылал намек на улыбку в направлении Валенсии, как бы признавая ее присутствие, другой же постоянно смотрел прямо перед собой. Оба были среднего возраста, оба носили очки с толстыми стеклами и усы, возможно компенсируя нехватку волос на затылке или, возможно, из-за социального давления, выражавшегося в стремлении быть как все. Оба напоминали не совсем одинаковые книжные полки.

Все остальные в «Уэст-Парке», когда Валенсия осмеливалась обвести помещение взглядом, сливались в огромную хаотичную массу, но в ее голове они все выглядели такими же одинаковыми, как и ее соседи, и двигались совершенно синхронно. В воображении Валенсии только один из них был человеком, прототипом некой странной корпорации, производившей социально неловких роботов для работы в колл-центрах, потому что никто другой работать в таком месте не хотел. Роботов с затуманенными глазами, редкими волосами, запахом изо рта и плоскими, скучными голосами.

Итак, вот люди, на которых она будет смотреть, и вот место, но была еще и конкретная точка, в которой – на этот счет не было ни малейших сомнений – ей предстояло умереть: жесткое, но хорошо просиженное офисное кресло. Валенсия представляла, как будет сидеть в нем, связанная со столом телефонным шнуром, глядя на фотографию, шесть на четыре, картины с птицей, пришпиленной к стене кабинки за компьютером. Чтобы представить, как все произойдет, ей не нужно было принимать во внимание глубинную механику тела, хватало основ.

День будет восприниматься как обычный, совершенно нормальный, пока не перестанет восприниматься вообще.

Легкие откажутся делать то, что им полагается делать, и сердце замедлится и остановится. Она откроет рот, но из него не выйдет ничего, кроме выдоха – какой-то хрупкой, изящной штучки в перьях (разумеется, последний вдох должен быть чем-то таким, что можно увидеть).

Мысли остановятся… Это была ее любимая часть. Мысли остановятся.

Голова свесится вперед, и она испытает краткий миг облегчения – ее не надо больше держать прямо. Птичка на картинке вспорхнет, веки упадут. Бежевое пятно. Стол. Некто на другом конце линии скажет: «Алло? Алло?..», и грохот упавшего телефона станет последним, что отзовется эхом в ее старом, умершем черепе.

Она умрет, не испытав ничего, кроме вот этого, проведя бо́льшую часть жизни пленницей кабинки. Но ее смерть будет легкой, и думать о ней было легко. Никаких ужасов, никакой карусели насилия. Никаких острых углов, брызг крови, злых, нехороших людей… только картинка на стене, стул и компьютер в море странных роботов.

Все было бы легко, если бы не одно обстоятельство: наверно, этого не произойдет в ближайшие шестьдесят лет.

Смерть – такая штука, которая случается с каждым. Взыскание долгов как постоянное занятие – штука, которая случается только с самыми большими неудачниками. Для нее – пожизненный приговор, брошенный со скамьи безжалостным судьей. Ее подвергли наказанию – совершенно заслуженно. Валенсия совершила только одно ужасное деяние, но оно и впрямь было ужасное: она убила человека.

Какая ирония, часто размышляла Валенсия, что ее долг перед обществом – и семьей погибшей девочки – будет выплачен через взыскание денежных долгов других людей. В этом было что-то почти поэтичное.