Понятно, что я не особенно искал сближения с пассажирами барки. Мне не хотелось обнаружить перед ними мое бедственное положение и вызвать в них чувство жалости. Но я все же не мог не обратить внимания на одного из моих спутников: его строгое лицо и суровый вид невольно привлекали к себе и внушали страх.

Это был Жан Теергост, уроженец Амстердама. Он в свою очередь внимательно разглядывал меня и, в особенности, мой умеренный завтрак. Когда я насытился, он обратился ко мне:

— Привет вам! Судя по тому, как вы едите, аппетит ваш превосходит ваши средства.

Я с замешательством подтвердил правильность его предположения. Он ничего не прибавил, но когда наступил обеденный час, он подвел меня к столу, на котором были разложены его запасы, и сказал:

— Пожалуйста без церемоний, господин француз! Садитесь, пейте и ешьте.

Между нами завязался разговор, и вскоре я убедился, что под грубой оболочкой этого человека скрывались прекрасные душевные качества. Когда мы приехали в Амстердам, полное отчаяние овладело мною. Вынужденный бежать с родины, один на чужой земле, без семьи, без друзей, без денег и без покровителей, — чего мог я ожидать от будущего?!

Мои слезы и уныние тронули великодушного голландца. Он взял меня за руку и произнес сердечным тоном:

— Не плачьте: я не покину вас. Я не богат, но сумею вам помочь.

Он и его жена приютили меня. Очи устроили мне постель, отдав свой собственный матрац. Я понимал, что не мог не стеснять своего хозяина, и тем более трогала меня его доброта. Теергост давал мне не только кров и пишу, но старался доставить и кое-какие развлечения. Воспоминание о несчастном Далегре страшно волновало меня. Я был уверен, что наша безжалостная гонительница снова бросила его в тюрьму.

Случай свел меня с одним богатым французом. Он оказался уроженцем моей родины — Монтаньяка — и превосходно помнил моего отца и всю мою семью. Он настоял, чтобы я переехал к нему, дал мне комнату, белье и заказал мне платье. В доме Луи Клерга, как звали этого благородного француза, собирался весь город. Ознакомившись с моим печальным положением, он сейчас же собрал всех своих друзей, чтобы посоветоваться с ними о моей дальнейшей судьбе. Луи Клерг опасался, как бы маркиза Помпадур не сделала в Голландии того, что для нее оказалось возможным сделать в Брабанте с моим бедным товарищем. Но друзья его полагали, что я не подвергаюсь ни малейшему риску. По их мнению, правительство и население Амстердама не были способны обмануть столь низко доверие несчастного, обратившегося к ним за убежищем и покровительством.

Я верил этому, а между тем нити гнуснейшего заговора уже готовы были опутать меня. У французского посла хватило подлости хлопотать перед голландскими властями о моей выдаче, и, запуганные угрозами, а может быть и подкупленные, они пошли на гнусное дело и удовлетворили его ходатайство.

За каждым моим шагом следили сыщики. Несмотря на все мои предосторожности и на перемену фамилии, все мои письма были перехвачены, исключая одного, которое могло помочь моим врагам в их погоне за мной. Арестовать меня в доме Клерга было несколько опасно и неудобно, и вот к какому средству пришлось им прибегнуть: они пропустили ко мне одно из писем отца, в котором был вложен вексель на имя амстердамского банкира Марка Фрейссине, сроком на 1 июня 1756 года.

В этот день за мной ходили по пятам, и когда в 10 часов утра я явился к банкиру, меня схватили, связали и, выдавая за важного преступника, с позором протащили по городу среди жадной до зрелищ толпы. Мои конвоиры были вооружены толстыми палками и били ими всех, кто попадал под руку, и, конечно, главным образом — меня. От одного особенно сильного удара по затылку я потерял сознание и упал. Очнулся я в мрачном подземелье.

На утро ко мне явился арестовавший меня полицейский чиновник. Его звали Сен-Марк.