— Вишневский, идите, пожалуйста, на урок!

— Да, да, — киваю. Разворачиваюсь и ухожу, только не на урок, а в кабинет химички. Весь наш дружный клоунад сидит на занятии и поглощает знания по литературе, все, кроме одного человека, который в очередной раз заставляет меня сходить с ума внутренне, да и внешне.

Перехожу на бег, прикидывая, для каких целей они могли заманить туда Еву. И главное… если что-то случилось, а ощущения именно такие, эта дуреха решит, что виноват я. Твою ж… как достало. Хочу забыть о ней. Забыть о ее существовании. Ненавижу думать о ней. Ненавижу все, что связанно с Евой.

Дыхание учащается, пульс отбивает сто сорок, в глазах вспышки гнева, но я все равно тяну ручку, оказываясь внутри кабинета химии. Оглядываюсь. Дышу громко, пытаюсь уловить хоть какую-то зацепку. Где она, мать твою? Где? Что не так здесь? Что может дать мне подсказку?

И я уже планирую уходить, планирую схватить Южина в классе и вытряхнуть из него всю дурь, как замечаю ключ в дверях подсобки. Вроде ерунда, но решаю проверить, мало ли. Дергаю ручку, раз, два, не открывается. Замок захлопнулся. Странно. Да нет, глупость, конечно. Насколько надо быть идиотом, чтобы запереть человека с психологическим расстройством в замкнутом пространстве.

Разворачиваюсь, даже делаю шаг в сторону, но не могу уйти. Где-то внутри напирает заглянуть внутрь на всякий случай. Господи, зачем я вообще ищу ее? Почему просто не перевелся с того дня? Почему продолжаю думать об Исаевой? Дело же не в ней, не она же бросила мою мать с животом, не она обещала любить, а потом струсила.

Ладно! К черту. Щелкаю замок, поворачиваю ручку. Лучше убедиться, чем винить себя после. Однако стоит только свету проникнуть в темное маленькое помещение, как у меня сердце падает камнем к пяткам, обдавая холодом каждую клетку.

— Ева… — шепчу, не веря в происходящее. Девчонка лежит на полу, безжизненно, словно тряпичная кукла, которую выбросили в далекий шкаф и навсегда забыли. Волосы ее разбросаны по плечам, закрывая часть лица, юбка слегка задрана, обнажая бедра, пальцы не двигаются.

— Ева, — падаю на колени перед ней, дотрагиваюсь до рук, трясу, но она не подает признаков жизни. Меня обливает ледяным потом вдоль позвонка, губы покалывает, словно туда вонзают раз за разом острые иглы. Провожу ладонью по лицу девчонки, убирая прядки с глаз.

— Ева, очнись, — прошу, срываясь на крик. Долбанное чувство деважю хватает за глотку, проклятые кадры из прошлого, и обмякшее тело матери. Волосы встают дыбом на затылке, от осознания, что Ева может не очнуться, что я больше никогда не услышу ее голос.

— Твою мать! Ева! Детка, очнись, прошу тебя! — трясу ее, да только толку нет. Она продолжает безжизненно лежать в темноте, с закрытыми глазами. Говорят, только в пик максимального страха, мы понимаем, насколько были близки к кому-то, и насколько не хотим потерять его. В эту минуту я молился всем богам, чтобы Ева пришла в себя, чтобы снова посмотрела на меня. В эту минуту я готов был простить все, что кусало столько лет.

— Ева, милая, — шепнул. Мысли лихорадочно искрили в голове поэтому не придумав ничего лучше, я подхватил ее на руки, прижал к себе, и побежал в сторону медпункта.

— Все будет хорошо, слышишь? — говорил, пока мчался, словно сумасшедший по многочисленным коридорам. Как же много поворотов, как безумно много ненужных кабинетов и лестниц. Время замерло. Я отчетливо ощущал нарастающее чувство паники. Боль в висках от постоянной пульсации, и грудь, в которой от истерии билось в ненормальном ритме сердце.

Почему даже в такой ситуации, я продолжаю вспоминать мать?