Глава 3

После разговора с Карлом я выпил дома сам с собой, а затем отослал электронное сообщение Синтии. Нельзя пить, когда имеешь дело с каким-либо видом связи: электронной почтой, сотовым или обычным телефоном или факсом. Я распечатал сообщение и сунул в сумку, чтобы утром выяснить, насколько надрался. А из памяти в компьютере стер на случай, если после меня в него залезут ребята из службы внутренней безопасности управления.

Как и обещал Карл, от него пришла электронная почта. Короткий текст с инструкциями по встрече в аэропорту заканчивался словами: "Еще раз спасибо. Удачи. Увидимся".

Я отметил, что он не попросил перезвонить или ответить на его сообщение. Все было сказано – говорить больше не о чем. Я стер его текст.

А потом написал записку экономке: сообщил, что уезжаю на три недели, и просил присмотреть за вещами. Если честно, я немного выставлялся: если ребята из управления явятся первыми проверить, какие такие бумажки остались после усопшего, пусть не думают, что я из тех, кто разбрасывает по полу грязное исподнее. Не хочу, чтобы обо мне так вспоминали.

В семь утра я проверил электронную почту, но ответа от Синтии не было. Возможно, она еще не приняла мое письмо.

На улице послышался сигнал машины. Я взял маленький чемодан и сумку и вышел на утренний холод, как инструктировал Карл, без пальто. Спорый герр Хеллман уже выяснил, что в Ханое восемьдесят один градус и солнечно.

Я влез в такси, поздоровался с водителем и по утренней свободной дороге за полчаса добрался до аэропорта Даллеса. Обычно я ездил туда сам, но даже времени долгосрочной парковки для такой отлучки могло не хватить.

Стояло хмурое утро, что скорее всего объяснялось моими мрачными мыслями.

Я вспомнил такую же поездку в аэропорт на рассвете много лет назад. Мы ехали в бостонский Логан, а шофером был мой отец и вез меня на "шеви" 56-го года. Теперь эта модель стала классикой, а тогда была просто рухлядью.

Заканчивался тридцатый день моего предвьетнамского отпуска – наступила пора лететь в Сан-Франциско и дальше, к черту на кулички.

Маму оставили дома – она так расстроилась и плакала, что не сумела пожарить даже яичницу. А братья спали.

Папа притих и всю дорогу молчал. И только годы спустя я понял, о чем он думал: о том, как его собственный отец провожал его на войну.

Мы приехали в аэропорт, поставили машину на стоянку и вместе поднялись в терминал. Там было много парней в военной форме с рюкзаками и вещмешками. Матери, отцы, жены, наверное, подружки и то ли дети, то ли младшие сестренки и братишки.

Бросалась в глаза форма прогуливавшихся по терминалу парами военных полицейских – зрелище еще год назад совершенно невиданное. Тыл во время войны преподносит невероятные контрасты: горе и радость, расставание и воссоединение, патриотизм и цинизм, парады и похороны.

Я летел в Сан-Франциско на "Американ эрлайнз". Пассажирами были в основном солдаты, моряки, морские пехотинцы и летчики. Немногие гражданские чувствовали себя в нашей компании неловко.

Отец собирался ждать до конца, но почти все родственники уже покинули терминал, и я уговорил его уйти. Он взял меня за руку и сказал: