Машина мчалась на восток.

Мы — четверо — стоим в кузове, прижавшись к кабине. Встречный ветер сердито треплет наши отросшие волосы. Глядя друг на друга, мы улыбаемся. На лицах у нас радость: мы едем по освобожденной земле, стоим во весь рост, говорим полным голосом.

Машина переваливает через высотку. Знакомые места. Отсюда, вот от этих берез, в ясный майский день смотрел я на разбросанные среди зелени полей хутора, на лес, что темнеет вдали, сливаясь с дымкой горизонта. Но тогда и поля, и лес, и вся открывающаяся сейчас перед глазами, такая чудесная, сверкающая бесконечным разнообразием равнина — мне казалась иной — тусклой и встревоженной. Теперь убранные поля уже посерели, березы на пригорке золотятся умирающей листвой, дом — рядом с шоссе — полуразрушен снарядом, но я гляжу и не чувствую осеннего умирания. Перед глазами все выглядит так ярко и радостно, точно снова вернулся май. Не беда, что у дома рядом с шоссе вырвана стена, а крыша пробита осколками. Не беда! Должно быть, также думает и тот усатый латыш, который чинит разбитую крышу. Смотрю вокруг, и мне становится немного грустно, — жаль, что теперь, когда вновь возрождается здесь жизнь, приходится покидать этот край.

Навстречу нам по шоссе двигаются обозы, колонны грузовиков, артиллерия, группа связистов тянет провод. Все это направляется туда, на запад, к Риге, за освобождение которой идет бой.

Мы поднимаем руки, приветствуя заполнивших встречную машину советских бойцов.

— Узнаешь место? — показывая на опушку леса около шоссе, тронул меня за плечо командир нашей группы Николай Зубровин. — Знакомая работа.

Зубровину всего лишь двадцать четыре года, но лицо его прячется в густой светлой бородке; отросшие вьющиеся волосы закрывают шею.

На опушке валялись остовы сожженных немецких машин и около них, полузарывшись в землю, три ржавых танка. Вспомнилось, как тогда, весной, у этой опушки остановилась на отдых танковая колонна гитлеровцев и я передавал командованию фронта радиограмму о числе машин и координаты их нахождения.

— Дали тогда им жару «илы», — передернув широкими плечами, сказал Агеев, стоявший рядом с Зубровиным.

— Интересно, догадались ли немцы, что их подстерегли разведчики? — спросил четвертый наш спутник — Ефим Колтунов, красивый, стройный малый. — Как твое настроение, Алеша? Полетишь еще раз в тыл к гитлеровцам? — после недолгого молчания спросил он, обращаясь к Агееву.

— Нет, — усмехнулся тот. — Пожалуй, не полечу. Два раза перелетал, раз пешком фронт переходил… теперь я на передовую, а то, боюсь, жена с ума сойдет, если опять полгода не буду ей писать.

— А все-таки, если хорошенько подумать? — не отставал Колтунов.

— Не полечу, — повторил свое решение Агеев. — Если вот отпуск получу, как приедем в штаб, тогда подумаю, — добавил он и подмигнул, хитро прищурив глаза.

— Так я скажу — полетишь, Алеша, честное слово! Пройдет вот денька три и потянет… Я, если предложат мне, полечу, только в бане помоюсь… А ты разве отстанешь? Люблю я, ребята, свое дело разведчика, — продолжал Колтунов, но в это время машину подкинуло на какой-то выбоине, и он, ухватившись за мое плечо, замолчал.