Еще раз окинув взглядом помещение, Энгер и Иванов вышли.

Часовой снова замер при виде офицеров, а фельдфебель старательно запер дверь и, отдуваясь, пошел по коридору, вытирая клетчатым платком пот.

Тихо…

Коммунисты подкатились друг к другу. Глаза в глаза, а потом спина к спине, и их пальцы живо растянули узлы веревок.

Вскочили. Рубин, схватив веревку, прикрепил ее к подоконнику. Александров, посмотрев на свой рукав, из которого торчал клочок бумаги, вдруг побледнел.

Рубин выхватил бумагу.

Жадные глаза двух — в записку.

Подняли глаза, уставились в упор, — мелькнула одна и та же мысль, одна и та же фраза застряла в горле. — Кто же из них?

Но думать и говорить было некогда.

Через окно, по веревке, вниз, во двор, к свободе или, может быть, к смерти.

Но и смерть приятнее, в тысячу раз приятнее в борьбе.

По коридору шел часовой, заглядывая в глазки камер.

Взглянул, ахнул, увидя силуэт Рубина, скрывающийся в окне. Растерялся, рванул дверь, но, вспомнив о свистке, засвистел.

Прибежали, задыхаясь, фельдфебель с разводящим.

Открыли дверь. Захлопали выстрелы в окно.

Но Рубин и Александров, достигнув второго этажа, вскочили в раскрытое окно.

Выстрелы вернули во двор садившихся в автомобиль ротмистра Энгера и Иванова.

Ротмистр Энгер, вбегая, выхватил у часового винтовку.

По веревке из окна третьего этажа спускался человек.