Все они полагают, что вместо традиционных сентябрьских маневров скоренько проведут показательную молниеносную войну (при этом никто толком не знает, кто и с кем будет воевать), а к середине октября, то бишь к охотничьему сезону, уже сменят гаубицы на двустволки.
А вдоль сербской границы тем временем стоят шесть австрийских корпусов, и дальнобойная артиллерия с форта Землин и дунайских мониторов в любую секунду может открыть огонь прямо по Белграду.
В довершение ко всему, единственный в Австрии противник большой войны и тот укатил в круиз: Фердинанд принял приглашение Вильгельма составить ему компанию в очередной „Северной экспедиции“. Сейчас они пережидают европейскую жару на его „Гогенцоллерне“[72] где-то в прохладных норвежских фиордах. Одна надежда — на яхте эрцгерцогу, может, удастся убедить кайзера не делать резких заявлений.
Учитывая все это, я отчетливо понимал две вещи: во-первых, книгу нужно печатать репринтным способом, поскольку ручной набор текстов, да еще на трех языках, займет непозволительно много времени; во-вторых, издать ее в Германии, Франции, Италии и вообще в любой стране, действия и ошибки которой в будущей войне в этой книге описаны достаточное красочно, очень сомнительно. Вряд ли кто из издателей отважится на подобную авантюру. В рейхе, к примеру, еще хорошо помнят сентябрь восемьдесят восьмого года, когда за „Военный дневник“ Фридриха IV Бисмарк велел арестовать издателя и редактора „Дойче рундшау“. Бедняге, бывшему дипломату и почтенному профессору, пришлось удариться в бега и скрываться (его в конечном счете все равно посадили), а речь-то шла всего лишь об оценке событий 1870–1871 годов, высказанных родным папашей нашего Вилли. Думаю, что аналог 92-й статьи немецкого уголовного кодекса, карающей за разглашение гостайны, есть в кодексах и других стран.
Что делать? Я корил себя за то, что не внял твоему совету и отказался сдать заговорщиков полиции накануне Видовдана. Мои собственные слова о том, что Европа готова к войне и ждет только сигнала, на поверку оказались вовсе не красивой фразой мудрствующего политолога.
Два дня я пребывал в полной растерянности. Денег почти не оставалось. Комната в узенькой улочке, ведущей от кафедрального собора до площади с иезуитским монастырем, стоила мне десять крон в неделю. Оставшихся после покупки бумаги денег могло хватить только на телеграмму, и я уже подумывал, не написать ли нашему барону. И вот двенадцатого июля я стоял на центральной площади, более похожей на улицу обычной ширины, и уже мысленно прощался со своими часами, которые решил тут же и продать, как вдруг вижу… Кого бы ты думал? Ларса Бернадота — твоего шведского должника!
Я сразу узнал его по красному конопатому лицу, бородке и характерной хромоте, когда одна нога лишена возможности сгибаться в коленном суставе. Тебе трудно представить, что я почувствовал в тот момент. Это было невероятно! В сложившейся ситуации он был самым нужным мне человеком из всех живущих на свете: книгоиздатель, швед — то есть представитель нейтрального государства, но главное — наш должник!»
— Господин Бернадот? — бросился Каратаев к щурившемуся на солнце человеку в белом костюме. — Слава богу, я вас наконец-то нашел!
Бернадот только что вышел из Дивоны — трехэтажного особняка, выстроенного на центральной площади Дубровника почти четыре века назад. Теперь за его венецианским фасадом размещался дубровницкий архив, а раньше здесь чеканили монету и заключали торговые сделки. Выйдя на улицу, швед был ослеплен ярким светом и, конечно же, не узнал Каратаева.
— Простите, а кто вы?
— Ну как же, помните — Берлин, отель «Адлон», и двух господ, один из которых Пикарт, а другой — его помощник и ваш покорный слуга? Это было немногим более двух лет тому назад. Вспомнили? Тогда давайте отойдем в тень.
Услыхав о Пикарте, Бернадот не на шутку встревожился. Все это время имя злосчастного спорщика не выходило у него из головы. Он покорно последовал за Каратаевым под арку Рыбарских ворот, сбоку к которым была пристроена высокая городская звонница с часами. Они вошли в тень и остановились.
— Патрон велел мне разыскать вас, — обмахиваясь панамой, заговорил Каратаев. — Как ваше самочувствие? Вы здесь по делам?.. Ах, подлечить легкие… Нет-нет, трехлетний срок еще не вышел, и наш мораторий остается в силе. Более того, господин Пикарт хочет предложить вам аннулировать ваш долг в обмен на одну пустяковую услугу. Вы ведь по-прежнему печатаете книги?.. Отлично! Тогда пойдемте ко мне — это совсем рядом.
Через пятнадцать минут Каратаев выложил перед удивленным Бернадотом немецкий вариант рукописи.
— Услуга состоит в том, чтобы как можно быстрее издать эту книгу, причем издать сразу на трех языках. Она называется «Последний смотр императоров» и, уверяю вас, прославит своего первого издателя.
Ларс Бернадот был в недоумении. За два прошедших с момента пари года он не то чтобы позабыл о своем долге, просто как-то свыкся с его постоянным существованием.
— Я, конечно, с большим удовольствием, но на иностранных языках…
— Языки не помеха, господин Бернадот. Вы изготовите клише (или как там это у вас называется) фотохимическим способом прямо с этих листов. Книга отредактирована и не требует правки. И тираж совершенно мизерный: всего лишь сто экземпляров.
— Но я должен ознакомиться с содержанием.
— Знакомьтесь, — Каратаев придвинул стул, предлагая издателю сесть. — Какой язык предпочитаете? А я распоряжусь насчет кофе.