— Поздно, Федор Юрьевич. — Картинно перекрестившись на икону в красном углу, царевна добавила: — Коли бы раньше знать! И вот я тебя хочу спросить, князь, что ты будешь делать, ежели царство без государя останется? Или думаешь самому на столе удержаться, чтобы нами всеми помыкать?!

Голос государыни погрубел. Черные глаза подозрительно прищурились — будто бы сам Петр Алексеевич взирал. Каково тут не повиниться!

— Господь с тобой, царевна! — не на шутку перепугался Ромодановский. — У меня и в мыслях подобного не было. Все мои предки при русских царях верой и правдой служили. Мой батюшка покой твоего батюшки Алексея Михайловича охранял. И я тем же самым занимаюсь. А что до чинов… Не гонюсь я за ними. Только до комнатного стольника и дослужился. — Махнув рукой, добавил: — Да мне большего и не надо, главное — при государях быть.

— При государях хочешь быть… Будешь при государе, если меня слушать станешь! — строго заметила Софья Алексеевна. — Ежели Петра не станет, так царский стол перейдет ко мне. На моей стороне сила! А уж они смутьянов прижмут.

— И кто же на твоей стороне, царевна? — осмелился спросить Ромодановский.

— Стрелецкие полки Великого Новгорода, Пскова, Владимира, Ярославля, — уверенно принялась перечислять Софья Алексеевна, загибая пальцы. — Да и в самой Москве немало сторонников найдется. Макарьевский полк, Васильевский, Стародубский…

Князь Ромодановский невольно закусил губу. На кого же опираться царевне, как не на стрельцов? Она им вольницу обещала пуще прежней, сулила жалованье добавить. Во все времена стрелецкие полки были крепки своим бунтарством, а теперь, когда Петр Алексеевич в дальние земли отбыл, так они совсем могут из повиновения выйти.

— Это все?

Софья Алексеевна едва заметно улыбнулась:

— Нет нужды перечислять все полки, князь. Но стоит мне только подать им сигнал, как они возьмут в осаду Москву и разорят все боярские дома.

Князь Ромодановский подозревал, что так оно и случится. Видно, где-то не досмотрел. Государь ему царство доверил, а он его по миру пускает…

Хомут бы набросить на стрелецкие полки да погонять их до тех самых пор, пока наконец из них дурь не выветрится. Чего же только надо этим супостатам?! Живут позажиточнее прочих. Такой достаток, как у стрельцов, и у иных купцов не встретишь! А они все бунтуют. Земельные наделы им поотрезали, от податей освободили, едва ли не каждый лавку держит, мошну набивает как может.

А им все мало! Вот она, человеческая неблагодарность!

Федор Юрьевич как-то враз погрузнел. Руки со стола не поднять, будто бы тяжестью налились.

— А царевна Евдокия об этом ведает?

— Знает! — бодро отвечала Софья. — У нее к Петру свои притязания имеются. Поначалу она хотела подле себя его удержать, а только не получилось… Мой братец только о том и думает, как бы на бабу запрыгнуть! Почитай, ни одной девицы в Кокуе не осталось, которой бы он под юбку не залез. Опостылел ей Петр! Чего же себя в монастыре-то хоронить при живом муже? Сызнова хочет жизнь начать. Глядишь, другого суженого отыщет.

В какой-то момент князю Ромодановскому пришла безрассудная мысль кликнуть стражу, чтобы спровадить царевну в острог. А уже утречком поговорить с ней в пыточных палатах. Брякнули металлом за дверями стрелецкие бердыши, предупреждая о неразумности спешных решений.

— И давно ты… измену надумала, Софья Алексеевна? — продолжал хмуриться князь.

Губы царевны изогнулись в некрасивой улыбке:

— Измена, говоришь… Свое забираю, то, что у меня отнято было. А вот ежели ты против меня пойдешь, тогда это измена будет! В темнице сгинешь, даже косточек от тебя не останется! А поможешь… Я добро помню. Будешь, как и прежде, главой Преображенского приказа. Что же ты молчишь, стольник?