Мы для них были ничем. Теперь я думаю о том, как важно для нас было – быть кем-то, и гадаю, что это значит, когда другие люди решают, что ты – ничто и достоин лишь смерти. Как все то, чем мы гордились, было раздавлено и перестало существовать и остались лишь пылинки, которые унес ветер? Куда девалась тогда храбрость моей матери? Тоже обратилась в пыль? Мы думали, что мир называется «остров Черепахи»^[2], но оказалось, что нет. Каково это для сердца человека? Каково было моему сердцу?

Ничто, ничто, ничто, мы были ничем. Я думаю об этом, и еще думаю, что это – вершина печали.

Но может быть, именно поэтому Томас Макналти и Джон Коул меня полюбили. Потому что я была дитя-ничто.

Лишь несколько маленьких детей уцелели в резне, и их вырвали из той жизни, как шипы, и поместили в другую. Потом миссис Нил в крепости учила меня английскому языку и отдала Томасу Макналти, когда он попросил. Она спросила, хочу ли я ехать с Томасом. И даже несмотря на то, что я была маленькой потерянной девочкой, а он – грубым солдатом, он мне нравился. Я помню, как сидела, вся такая маленькая и аккуратная, перед миссис Нил и решала. Да. Они хотели забрать меня с собой как служанку. Может быть, миссис Нил отдала бы меня в любом случае. Но я этого не знаю, потому что сказала «да». Томас нравился миссис Нил. Она ему доверяла. Теперь я понимаю, что многих индейских девочек забирали с дурными целями. Тот сумасшедший Старлинг Карлтон – все знают, что он воровал детей. Он крал их из индейских земель и продавал людям для таких страшных дел, что никакая глухая зима и черная ночь с ними не сравнятся.

Нет, я думаю, что и впрямь не помню той резни. Я честно думаю, что не могу вспомнить.

А теперь со мной случилось еще что-то такое, чего я не помню. Оно случилось только что.

И вдруг посреди всего этого через пару недель явился Джас Джонски. Он прицокал по проселочной дороге верхом на старой кляче, которую, видно, выпросил на извозчичьем дворе у своего приятеля Фрэнка Паркмана. Конечно, я с тех пор не бывала в городе, а Джас, видно, ждал меня там. Кто разберет, что было у него в голове. На дворе стояла поздняя весна, изредка проглядывало солнце, но было еще холодно. Дрожь у меня прошла – во всяком случае, на сторонний взгляд, – но от вида Джаса на этой жалкой кобыле, от его красного лица мне стало нехорошо. Я не очень-то хотела с ним говорить. Совсем наоборот. Я стояла в гостиной так, чтобы меня не видно было из окна, и следила, как он подъезжает, вонзая шпоры в бока сивой кобылы. Мужчины отлучились, но недалеко, они работали в сарае для хранения табака – всего в сотне ярдов от дома.

Розали как раз чистила ружье Теннисона. Оно лежало разобранное на кухонном столе, и в комнате густо пахло ружейной смазкой.

– Кто там едет? – спросила она, не поднимая головы. Наверно, услышала стук копыт. Я уже говорила, что каждого незнакомца приходилось бояться.

– Это этот, Джас Джонски, – сказала я.

Розали оставила братнино ружье и подошла к окну. Она послала туда яростный взгляд, а потом оглянулась на разобранное ружье, словно оно сейчас не помешало бы.

– Ты хочешь его повидать? – спросила она.

– Не очень-то.

– Ты уже сказала ему насчет свадьбы?

– Я с ним вообще ни слова не говорила.

– Хочешь, скажу ему, чтобы приехал в другой раз?

– Скажи, чтобы вообще больше не приезжал.

Она мимоходом ласково коснулась ладонью моей спины и вышла в холодный свет утра. Протопала по ступенькам крыльца вниз. Джас Джонски теперь был футах в сорока от нее. Он силился привязать кобылу к столбу. Но кобыла закидывала голову, как сам дьявол. Розали подошла к Джасу вплотную и только тогда заговорила.

Она была крупная женщина, и казалось, что ее вдвое больше, чем тощего Джаса. Я видела его обычную улыбочку и слышала его жестяной смешок. Джас положил руку на спину Розали – точно так же, как она только что коснулась меня. Этим жестом он как-то умудрился показать, что хозяин здесь он. Но Розали, в отличие от меня, уверенно шагнула назад и развела руки. Не знаю, что она сказала, но Джас Джонски надулся и посмотрел на нее так, словно она помочилась ему на ботинок. Хоть она и не была больше рабыней, он все-таки считал ее много ниже себя. Несмотря на малый рост, он умудрился властно отодвинуть ее в сторону и двинулся к дому. Ко мне и к дому.

Ну а я отступила через гостиную, выбежала на задний двор, помчалась, подгоняемая страхом, через обглоданные зимней стужей сорняки и чуть не сорвала щеколду на маленькой дверце, вделанной в большую дверь амбара. Лайдж Маган стоял с огромными граблями в нескольких футах от двери и сгребал табачную пыль вместе с другой пылью, какой полно по всему свету. Я видела Томаса Макналти и Джона Коула – они сидели на верхах клетей для сушки табака и конопатили щели раствором известки и глины, смешанным в тяжелых ведрах. Лайдж сожжет всю эту пыль, чтобы выгнать плесень и грибки, которые заводятся в собранном табаке. Теннисона Бугеро я не заметила. Нет, вон он, в дальнем углу, точит зубья бороны. Всю зиму они пахали мерзлую землю, аж до визга лемехов. Скоро придет пора боронить.